— Боже мой! Боже мой! — осипшим голосом причитала она, вся уж потянувшись к Саше.
Она взяла его от Устюгова и что есть духу побежала к избушке. Дверь в избушку была распахнута настежь, и Устюгов, едва переступив порог, почувствовал смертельную усталость. С него тонкими ручейками стекала вода. Словно сквозь густой туман, он видел, как Валентина снимала с Саши мокрую, прилипшую к телу одежонку, как уложила его в постель, укутав одеялом и сверху еще чем-то.
— Ба! Ба! Да разъязви вас! — гудел ее охрипший голос. — Совсем с ума спятили. В этакую-то грозу, в ад этакий — и на озеро? Да это же гибель настоящая, живая могила. У меня и рученьки опустились, когда приехала, а вас нет. По берегу бегала, кричала, но куда там! Охрипла совсем. И сердце мое разболелось. Шуточки ли — утонуть?
И Валентина часто-часто заморгала глазами, захлюпала.
— Рыба… будь она неладная… — пробовал оправдаться Устюгов, но ему было тяжело говорить: язык не слушался. — А я-то, старый хрен…
Пол поплыл у него под ногами, и он едва успел нащупать рукой скамейку возле топчана, устало опустился на нее и сразу как провалился в темную медвежью берлогу.
Когда он снова открыл глаза — в избушке было светло. И тихо. Так тихо и светло, что он не вдруг сообразил, где он и что с ним. Но тупая боль во всем теле окончательно вернула его к действительности. Перед его глазами отчетливо встала ужасная, пережитая им картина. Даже не верилось, что все это было на самом деле, а не в тяжелом, кошмарном сне. Старик облегченно вздохнул и осмотрелся вокруг, как бы желая убедиться, что опасности больше нет. Гроза ушла. Слышалось только ее отдаленное и вовсе уж не страшное ворчание.
Старик тяжело поднялся со скамейки и склонился над Сашей. Тот спал, подложив под щеку левую руку, и тяжело дышал. Постоял над ним некоторое время, озабоченно и горько усмехнулся и вышел из избушки, толкнув плечом дверь.
От яркого света, ударившего в глаза, Ефрем зажмурился. Вокруг избушки, по берегу, влажно блестели, отражая солнце, матовые, с голубиное яйцо градины. Они истаивали весенним холодом. Трава, особенно резучка и молодой камыш, зеленела свежо и сочно. Туча скатилась за озеро, на восток, и на ее густо-синем, будто из баловства кем-то раскрашенном фоне, изредка нитями высвечивались молнии. Но грома совсем уж не слышалось.
Как чудо самой матери-природы, повисла в небе семицветная радуга. Один конец ее утонул в озеро, другой — опустился куда-то далеко за горизонт, за синий сосновый бор. Это туча набирала воду, как говорят в народе.
Было тихо и спокойно, и весь мир, казалось, был обновлен, омыт, озарен, раскрашен нежными, неподражаемыми красками всех цветов, напоен влагой и ароматом. Земля ликовала.
Устюгов пошел к озеру. Еще издали увидел он Валентину, которая в своей неизменной вылинявшей красной кофточке, с белой косынкой на голове, присев на корточки, копошилась в лодке. Старик понял: выбирает из сетей рыбу. Когда он подошел поближе, Валентина, бросив в стоявшее перед ней ведро карася, грустно улыбнулась и сказала с хрипотцой:
— Ну что, дед-рыбовед, идешь? Ожихарел? А я вот все думаю, все охаю, как это вы только не утонули? Такая ведь ужасть была, что не приведи бог. Я уж боялась — избушку смоет, в озеро унесет. А вы там… Ой! Ой!
— Весло поломалось, — объяснил старик нехотя. — И табачок вот совсем вымок, подымить нечем.
— О табачке печаль! — вдруг загорелась благородным гневом Валентина. — Да ты вон с малым-то что сделал! Колотит его, бедного, прямо как в лихорадке. Захворает ешо, будет тогда горе.
— Типун тебе на язык, — проворчал Устюгов, ступая в воду и высыпая из кисета на скамеечку темный от сырости самосад.
— Может, моего пока закуришь? — предложила Валентина.
— Интересная ты, Валентина, — сказал Устюгов, лукаво из-под лохматых бровей глядя на некрасивое, толстоносое лицо женщины. — Табак нюхаешь, по-мужски умеешь ругаться, да и винцо хорошо пьешь. Потому, наверно, и замуж не выходишь, а?
— И-и-и! Замуж — не напасть, — махнула рукой Валентина и тут же вызывающе посмотрела на старика. — А может, я люблю кого, а он, вроде вашего Степана, обманул меня. Только что ребенка не оставил. Не получилось. Вот!
Устюгов побледнел слегка.
— Ты это чего Степку-то сюда приплетаешь?
— А того, Ефрем Калистратыч, хоть ты и затыкал пне рот, а я говорила и говорить буду, что Саша — Степанов сын. Ваш он. Ваш и ваш! Да и сам посуди, старик, какая бы это мать привезла чужим людям своего родного ребенка и оставила на долгое время? На лето почти целое.