— Так чего ж она не сказала, что наш он? Чего ж ей скрывать от нас?
Устюгов хотел услышать, что скажет на это Валентина, чтоб убедиться в давно мучивших его сомнениях.
— И не сказала, потому что не нашла нужным, — ответила Валентина. — Сами смотрите, мол, дорогие родственники, бабушка с дедушкой, узнаете ли вы в этом мальчугане своего? Подскажет ли вам ваше сердце, что это кровь ваша? Вот что! Я бы тоже так сделала.
— Зачем же так делать, Валентина, зачем? — Устюгов надвинулся на женщину, словно та должна была за все держать ответ. — Да разве мы нелюди какие, что ли? Разве у нас сердца нет?
Устюгов умолк, повернулся и пошел прочь. Валька посмотрела на его ссутулившуюся фигуру и вздохнула. Вернулся старик с веслом в руках.
— Ты, Валентина, выбирай тут пока на бережку, а я поплыву, остальные сниму, — сказал он и стал вытягивать сети из лодки.
— Да перестань ты. Так умаялся и опять… Вроде другого дня не будет, — пробовала остановить его Валентина.
Но старик заупрямился:
— Нет! — сказал решительно. — Рыба тоже не любит, когда ее манежат.
Он ступил в лодку и небольшим ведерком принялся вычерпывать воду. Когда вычерпал, взял в руки весло и заработал им, выгребая. Озеро тихо курило, весело играя солнечными бликами. Шурша, раздвигались по обеим сторонам лодки обкатавшиеся до блеска в воде градины. Особенно много их было возле берега. Будто шуга прибилась, и потому так тянуло от воды холодом.
Устюгов плыл, и на душе у него было радостно и тревожно. «Саша наш! — говорил себе. — Наша кровь, устюговская! Эх, Валентина, растравила ты мне душу, окаянная баба! Хорошая ты женщина!»
Но вскоре радость его угасла. Едва он приткнулся к берегу, как Валентина печально сообщила:
— Саша захворал.
Старик поспешил в избушку с тревогой, гудевшей в груди. И когда он увидел Сашу — понял, что беда их не миновала. Саша лежал с воспаленными до красноты глазами, дышал тяжело, с хрипом и свистом в груди. Он был вялый, будто разомлевший на жарком солнце еще не распустившийся подсолнух.
— Дедушка, — горячо прошептал Саша, подымая с трудом веки, — дедушка, а Негра не утонул?
Тетка Валька сдернула со своей головы косынку и закрыла ею вдруг скривившееся лицо.
— Да нет, Сашок, нет, живой Негра, тутка он, — ласково, сдерживая сильное волнение, ответил старик и потрогал лоб Саши. Но и без того было ясно: Саша горел.
— Валентина, — сказал упавшим голосом, — малого надо скоренько везти домой. Плохо дело.
8
Да, это было большое горе стариков Устюговых. И не только их горе, но и Валентины, и глухой Михеевны, и Коляна, и всех тех, кто знал и любил Сашу. Его в тот же день, поздно вечером, увезли в больницу, в совхоз за девять километров. Возил сам Устюгов. В больнице ему сказали, что у мальчика двустороннее воспаление легких. Положили его в отдельную палату для тяжелобольных. Старик умолял молоденькую женщину-врача спасти Сашу. Врач обещала сделать все возможное, что только будет от нее зависеть. Старика это ничуть не утешило: всем так говорят.
Заполночь, когда уже серел восток, Устюгов вернулся домой. Перемучившись в мрачных раздумьях остаток ночи, старик с восходом солнца вновь отправился в больницу. Вместе с ним поехала и Валентина. В палату к Саше их не пустили, сказали, что мальчик в очень тяжелом состоянии и что его лучше не беспокоить. Говорили, что все должно обойтись хорошо, потому как молодой организм, да и лекарство какое-то новое применяют. Но положение не изменилось ни на второй, ни на третий день, ни на четвертый. Было ясно, что жизнь Саши висит на волоске, и это совсем убило стариков.
— Я, я тут во всем виноват, — казнил себя Устюгов. — Меня, старого хрена, бить надо. Мало бить, убить дурака. Утопить в том самом озере.
— Молчи уж, — отзывалась бабка Катерина. — Теперь об этом что говорить…
Они умолкали, и молчание их было тяжелым. Теперь они не знали ни сна, ни покоя. И кусок не лез в горло. Жили в каком-то тревожном ожидании чего-то страшного, подумать о котором и того страшней.
Бабка Катерина извелась вся. Ударится ли в окно какая птица, щелкнет ли пересохшая матица или икона — она во всем этом уж готова видеть знак недоброго. А тут еще Негра стал выть. Сядет где-нибудь под углом, задерет кверху морду и затянет свою тоскливую, душераздирающую песню: у-у-у! у-у-у!
Устюгов не был ни набожным, ни суеверным, но этот вой собаки приводил его в отчаяние.
— Ой, старик, не к добру это, — причитала старуха. — И сны, и собака вот… Не дай бог… Уж лучше мне заживо в могилу лечь. Мне-то теперь все едино.