Может, у нее помутилось в голове? Она стояла, придавленная горем, лесом, сомненьями. Куда дальше? Этого она не знала. Этого она совсем не знала. Ощущение растерянности и одиночества подавило в ней все.
Она упала на траву, уткнув лицо в скрещенные руки. Она плакала навзрыд.
2
Все-таки она подождет на опушке леса. Здесь встретит она Андрея. Он непременно придет, она и думать по-другому не могла. Здесь, в лесу, где только деревья и птицы, мир казался пустынным и, кроме Андрея, никого не было.
Подогнув ноги, села на траву. Голова была тяжелой и клонилась книзу. И Мария видела на переливавшейся траве холодную предутреннюю тень свою и желтую гусеницу, двигавшуюся по ее тени. Гусеница спокойно ползла медленным путем, потом пропала.
Мария почувствовала, голод подступил уже с такой силой, что голова кружилась, в глазах все мелькало и распадалось. Она выдернула пучок травы, сунула в рот, долго жевала.
Она подняла голову. Ветер играл в небе облаками, выстраивал их в неровные ряды, потом разгонял, опять выстраивал, и, послушные его порывам, они отбегали и вновь друг с другом соединялись. Небо было в движении, и трава вокруг то темнела, то становилась светлой, то снова принимала густой бутылочный цвет.
Холодная блузка, холодная юбка плотно прилегали к телу Марии и не могли удержать скудное тепло, которое исходило от него.
"Подожду еще немного и пойду", - решила Мария.
Андрея не было.
Она пошла.
Она шла трудно, словно с каждым шагом оставляла здесь свое сердце, свои надежды, и ничего, кроме боли, с нею уже не было.
Она видела перед собой тропинку, похожую на все лесные тропинки, по бокам колыхалась чуть пригретая трава. Мария не представляла, куда шла.
Березы, как солнце, источали свет, только - белый-белый. "И березы есть на земле". В эти два дня она о многом забыла. Все уже было не ее, далекое, чужое. Ее были лишь Андрей и горе. Она вышла на опушку. На опушке березы не такие, как в глубине леса, защищенные от ветра, тут они шумливы и растрепаны. Мелкий, с переборами, шум мешал вслушаться: что там, за опушкой?
Мария выглянула в прогал между деревьями. Через топкий луг виднелись домики, несколько домиков. Она представила себе мягкую сайку, всю булочную у Покровских ворот, и во рту скопилась слюна. В дом бы, в любой дом... может быть, накормят... Но в доме могли быть и немцы, и полицаи. На ум пришло: "Не проливайте своей крови! И нашей... Мы - соотечественники..." Соотечественники, поняла она в свои небольшие годы, это гораздо большее, чем то, что люди вместе живут в одной стране, в одном городе, в одном доме...
Опасения не оставляли ее. Она не решалась подходить к домам. Но не заметила, что уже шла по лугу, потемневшему, словно покрылся сплошной тенью. Небо впереди, на самом краю, левее домов, было густо-красным, и земля там, вдалеке, была розовой, небо и земля, казалось, догорали.
Мария пересекла луг.
Она остановилась у крайнего дома со скособоченной калиткой, несмело, сквозь перекладинки невысокого забора, просунула руку, нащупала вертушок, повернула. А переступить за калитку не решалась. Сердце учащенно билось, в висках стучало, подкашивались ноги. Глаза искали что-нибудь такое, что успокоило б ее, и не находили. Двор за изгородью пуст. Ни собаки. Ни поросенка, ни курицы. Из раскрытой клуни торчала солома, смятая, неживая, словно и не хлебная вовсе. От клуни натоптанная дорожка вела до двери хаты, от которой в обе стороны отходила подбеленная завалинка. К стене приставлены грабли с зубьями, забитыми пучками сена.
Мария услышала, брякнула скоба, дверь растворилась, и на пороге возникла женщина в сером платке, в серой кофте и темной юбке. Посмотрела на Марию без удивления.
- Заходь, дивчина, - сказала почти равнодушно. - Шо стала?
Мария продолжала стоять, словно и не к ней обращалась женщина, словно и не было женщины, она привыкала к тому, что перед ней человек, первый, которого встретила на свободе - после школы.
- Заходь, раз пришла, - доносилось будто издалека.
Мария неуверенно шагнула и остановилась перед женщиной. Что сказать? Она не знала. Вид ее сказал женщине все, и та посторонилась, пропуская ее в сени.
- Заходь... Заходь...
Женщина закрыла за собой дверь, опередила Марию и вошла в комнату.
- Сидай, - сказала, не оглядываясь. - Борща насыплю. - Женщина сняла платок, взялась за рогач, вытащила из печи чугунок.
Смачный дух заполнил комнату, и Мария судорожно втянула в себя одуряющий запах борща, облизнула губы, быстро задышала.
Женщина поставила чугунок на стол, подала ложку.
- Ешь, прямо из горшка ешь. Без мяса нехай, а борщ. Ешь, ешь.
Мария уже ела. Она низко склонила голову над чугунком и ложку за ложкой зачерпывала вкусную, пахучую, красноватую жидкость с багровыми огоньками свеклы, с желто-зелеными ломтиками капусты. Ела торопливо, обжигая губы, словно думала, что никогда ей не насытиться.
Она почувствовала усталость, словно пища не подкрепила ее, а забрала остаток сил. Тело стало тяжелым, неповоротливым, сон, как одурение, сваливал Марию, и она едва удерживала голову. Женщина стояла перед нею глаза жалостливые, руки скрещены на груди.
- Наголодувалась як. Аж очи захололи. Таке молодесеньке... сочувственно покачивала головой. - И скильки зараз блукае отаких...
Мария слабо улыбнулась, сама не зная чему. Она рассмотрела женщину. Густые, собранные в пучок, седеющие волосы. Лет сорок пять, под пятьдесят. Глаза тоже неуступчиво напоминали о ее возрасте: тонкие жилки, как сетка, лежали под ними.
- Скидай чоботы. Все скидай. - Женщина расстелила кровать, бросила в изголовье взбитые, словно сугробы белого снега, подушки, кивнула Марии: Лягай.
Все враз провалилось куда-то, и школа, и немцы, и лес, только облик Андрея, глухой какой-то голос его еще с минуту заполняли ее, в глазах поплыл туман, и она растворилась в нем.
Она, должно быть, вскрикнула, испугалась чего-то и раскрыла глаза. Приснилось дурное. Трудная жизнь одолевала ее, сны были не лучше. Сны повторяли действительность, путаные, они, как назло, выбирали самое худшее из того, что происходило, и когда она просыпалась, вся была в слезах и дрожала в ужасе. У нее и сейчас потерянно сжималось сердце.
- Чого, дивчина, злякалась? - голос с печи. - Спи, спи. Ничего не трапилось. Спи.
Мария перевела дыхание. Еще ночь, надо спать. Что еще покажет ей сон? И вдруг не захотелось, чтоб Андрея. Только что видела она его, он лежал у пулемета, и из сада ударили автоматы, и пули разбивали стекла окон, громко врезались в стены, оттого, вспомнила, и проснулась. А если сои покажет то, что произойдет дальше?.. Мысли слабели, терялись, она снова уходила в сон.
Проснулась в полдень.
Женщина хлопотала у печи. Услышала, Мария повернулась под одеялом.
- На тебе, дивчина, и сорочки нема. Ой же ж, биднесеньке!..
Мария вспомнила, что совсем голая, что изорвала сорочку на бинты.
Женщина не ждала ответа, будто все поняла.
- И обидрана вся. Одягнешся ось. От дочки залишилось.
Мария увидела на табурете возле кровати выглаженную сорочку и ситцевое платье в мелких розовых и голубых цветочках. А на полу лежала ее блузка с разорванными рукавами, вся в черных, серых, бурых пятнах, и юбка, располосованная с боков, сзади, и тоже в бурых пятнах и с засохшими корочками крови.
- Почекай, - остановила Марию. Та собиралась одеваться. - Зараз налью ночвы. Помыешся. Коростой вся взялась.
Мария помылась в горячей воде, надела платье. Платье было широковато в поясе. Подошла к зеркалу на простенке и не узнала себя: худое с выдавшимися скулами лицо. Зеркало, помутневшее от времени, может быть, оттого такая. Первый раз после ухода из города увидела себя в зеркале.