- А вот и не угадали! Вовсе не для игры в войну роем.
- Любопытно, ради чего ж?
- Полезные ископаемые ищем! - как на уроке географии, ответил Осяга.
Военрук не засмеялся, а серьезно оглядел нас и лог с ручейком и в шахту заглянул:
- Возможно, что есть под нами нефть или железная руда, но, хлопцы, поглавнее есть у вас богатство.
- Какое?!
- Земля.
Скажи нам такие слова не военрук, мы бы не только прыснули, а еще и дразнить стали бы, даже старше себя возрастом. Однако дядя Саша опередил:
- Смешно, не верите? По глазам вижу - не верите. А вы подумайте, подумайте! Да, да! Самое главное наше богатство - та самая земля, которую люди пашут и засевают. Этот тонкий слой земли и есть жизнь для человека.
Как тут не приуныть... Столько трудов вбухано в шахту, сколько раз переругались и снова помирились, надеялись открыть втайне от взрослых песлыханное сроду месторождение полезных ископаемых. А оказывается, главное-то богатство наверху, пашня-новина, с таким трудом распаханная на быках...
До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке - забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не простой учитель, а военрук. Стало даже обидно: старшеклассникам повезло, вон как военрук интересно говорит и сколько знает всего!..
С первых дней сентября мы после уроков ходили "на колоски", и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и на нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маяты много. Манька своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки. В облюбованный куст и повернет круто с возом, и сена как не бывало!
Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом, досыта наревевшись, чуть не под утро приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные, и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужто похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам допоздна ездить, и одностволка тятина всегда с нами.
- Чего раскуксились?! - насупился Кольша, как старший в доме из мужиков.
Нюрка отвернулась в простенок, зашвыркала носом, а мама, смаргивая слезы, выдохнула:
- Помер, помер, робята, наш-то военрук...
...Совсем близко, над тополями и ветлами юровской Одины, в небе засветился лебединым пером народившийся месяц. Кто-то прикоснулся к моим волосам, и я вздрогнул, качнулся к земле. Бабушкин голос негромко-печально позвал:
- Пошли, Вася, домой. Босиком ить ты, в одной рубашонке. И никого на кладбище не осталось. Ишь, как тебя знобит... Захвораешь еще...
За кладбищем мы оглянулись с бабушкой, и мне почудилось, будто железная звезда над сумеречно-свежим холмиком заалела изнутри, как орден на гимнастерке военрука.
ЛИМОН
Димка Каменских больше всех из эвакуированных ребят интересуется нашим деревенским житьем. Он хочет во всем походить на меня и на моих дружков.
Подружились мы с ним вовсе не потому, что Димкина мама, Мария Александровна, - учительница, и у нее в классе учится моя сестра Нюрка. А уж Димке ли бы не задирать нос! Он не откуда-то там, а из самого Ленинграда, родился там, и не будь войны - не бывать бы ему в нашей Юровке.
Одно плохо - Димка не любит рассказывать о своем городе, сразу полные глаза слез. Да мы и не расспрашиваем, знаем от взрослых: немцы второй год пытаются уничтожить Ленинград. Димку тоже бомбили фашисты, они с мамой остались живы, а бабушка и сестренка погибли. Как тут расспрашивать... Вот победит Красная Армия, вернется тогда Димка домой, и мы, как вырастем, поедем к нему в гости, и он нам покажет Ленинград, и все-все расскажет нам с ребятами.
Пока не шибко получается из Димки деревенский парнишка. "Чо" да "почо" он быстро научился говорить, а полез с нами в огород Онисьи Занозы - больно сладкая у нее растет морковь-коротель - тут же и попался зловредной хозяйке. Натолкала она ему крапивы в штаны, да ладно хоть не нажаловалась матери. А то бы Мария Александровна не стала отпускать Димку с нами.
Стали дергать волосины на лески из хвоста у школьного мерина Лысана, так не меня или Вовку Барыкина, а именно Димку и лягнул мерин в живот еле отпоили водой из речки Крутишки, по воду бегали с фуражкой, испугались: а вдруг Димка помрет?
Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной зорить ворон и сорок, а потом долго хворал-кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель - бабушка турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их, и нету кашля! Насморк одолеет - греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!
Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:
- Смотри, не обидь Димку, играй с ним и не потянет на пакость. То ли вам своих овощей мало! Эвон: три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!
После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью, лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна - кнут или тальниковая хлыстина.
С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Бабушка понесла пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать его на улице, спросил:
- Васька, а что вон там на стене висит?
- Где? - переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.
На стене напротив печки висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!
У бабушки почему-то всякая овощь росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе как "поросята-ососки". И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. "Слово какое-то знает Лукия", - решили они и перестали ходить по семена.
Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца и что до того они горько-едучие, лизнешь - и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:
- Фрукты это висят.
- Какие?!
- Лимоны, - шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал.
Только там ничего не написано было - сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар, или еще слаще.
- А можно один-разъединственный попробовать? - начал просить Димка.
Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что "лимон" этот - сплошная горечь. Обидится, скажет: "Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел..."
- Чего не можно!
Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.
Я-то думал, что он слегка куснет и тут же выплюнет, и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал "лимон", и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенках он столкнулся с бабушкой, и загремела-покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку...
Следом за Димкой и я выбежал на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.
Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка: