- Васька! Сходим в избу, сумки отнесем и, если мама дома, скажем после уроков оставляли, - постукивая зубами, сказал Кольша.
Мама стирала в деревянном корыте наши перемывахи и, не поднимая потного лица, коротко молвила:
- Похлебка в печке у загнеты. Поешьте и воды принесите.
Стемнело совсем, когда мы с братом вернулись к черемухе, где на лопушки репейника ссыпали давеча чину. Сели и пригорюнились.
- Что делать-то, Кольша?
- Думать нечего, к тяте на фронт пойдем. Тятя нас не прогонит, мы ему помогать станем.
- А чо мы поможем?
- Воевать, чо больше?
- Кто нам даст оружья? Я из тятиных и то не стреливал.
- Тогда ты патроны будешь заряжать, а мы с тятей стрелять по немцам.
- Не, Кольша, не дадут нам оружья.
- А мы рогаток наделаем. Резину я с лета приметил на окошке в кузнице. Стеколко там разбито, с улки вытащим. Все равно она не нужна, полуторку колхозную когда еще на фронт послали.
- Как мы найдем фронт?
- Найдем! Сыздали услышим, где стреляют.
- А когда мы пойдем и куда?
- Перво-наперво в Барабу, пропиталом запасемся и сразу потопаем.
- Маму, Кольша, жалко.
- А бить ей нас не жалко. Сказывать не станем, я на сумке химическим карандашом печатными буквами написал, куда мы ушли.
- Чо ты написал?
- Что нас не ищите, мы к тяте на фронт пошли. Давай чину собирай тоже и айда! - перешел брат на шепот.
- Кольша, Васька! Где вы? - крикнула мама. - Хватит вам болтаться на улке!
А мы уже перелезли прясло пожарного загона и побежали за резиной в колхозную кузницу. Не будь рядом Кольши, я бы заревел. Но теперь я боялся выказать трусость - вот не возьмет меня с собой на фронт, и я тятю не увижу, и в школу никак нельзя идти...
Кольша тихонько вытянул лепень резины и спрятал за пазухой.
- Рогаток, Васька, много выйдет, резина больно хорошая, - похвалился брат. - Теперь огородами давай выбираться на поскотину. Улкой не побежим, попадать на глаза никому не надо.
Осенями по огородам, когда выкопают картошку и уберут овощи, даже днем можно пробежать, а в потемках и вовсе никому дела нет, кто треснул пряслом или зашуршал подсохшим картовником. Поэтому мы с братом не прислушиваемся и не озираемся на избы, топаем напрямик. За последним огородом Петра Петровича Мальгина тянется вдоль берега Большого озера полоска колхозной капусты. Кольша не удержался, свернул тугой, скрипучий вилок. А как выбрались на дорогу, стало легко и ничуть не боязно. Волки, тятя говаривал, охотников за версту обходят, мы же сызмальства пропахли порохом возле него.
- Разинет завтра Ефимка рот, - рассуждает Кольша, хрумкая капустой. Сам-то ворюга так ворюга! Ногу-то, думаешь, где он изувечил? А в яму к Михаилу Партизану лазил по сметану. И как удирал от дедушки, угодил в старый колодец, вот и хромает. Бабушка сказывала: кто ворует, тот пуще всех на других орет. Ничего, попадется Ефимка еще не раз на воровстве. А мы чо, мы ничего не украли, мы на войну пошли.
Я тоже ем капусту и бегу рядом с Кольшей, слушаю его и радуюсь: добро, что есть старший брат, куда бы я без него? Сестра Нюрка дома, на улку боится высунуться, а Кольша вон какой смелый и дорогу на фронт знает. Ночь-ноченская, а он ведет меня с собой и не трусит...
Вот Юровку не слыхать, не видать - миновали поскотину и леса по обе стороны дороги. Кончились они - впереди деревня Брюхово, озеро справа шумит волнами о песчаный берег. По деревне пошли, и лишь одна собачонка тявкнула, ни души на улице. А от выселки Травянки лесная дорога и мне знакома: сколько раз ездили из Барабы в гости к бабушке, пока не переехали в Юровку. Кто-то вон сшумел в кустах слева, и я к брату шарахнулся, а он и не вздрогнул:
- Заяц, Васька, сиганул. Жалко, что ночь и рогатки не изладили. А то бы на дорожку мяса раздобыли.
К утру вышли на угор и отдохнули у ветряной мельницы на виду у Барабы. Доели чину и стали решать, к кому из ребят зайдем? К Алехе Волежанину нельзя, проболтается. У Вальки Важенина какой хлеб! Отец лесничим работал, а не в колхозе. Кольша выбрал Миньку Суровцева, и мы стали спускаться с угора в улицу села. Минька был один дома, мать рано ушла на ферму. Кольша о чем-то пошептался с ним, будто кто-то мог подслушать. Потом Минька накормил нас яичницей с теплыми калачами, выставил по кринке молока. Покуда мы ели, он принес новое ведро и положил на дно лепешек, на них калачи, а поверх толстую ковригу. Дал и соли, и коробок спичек.
Минька попрощался и побежал в школу, а мы опять знакомой дорогой двинулись на Уксянку - районное село. Посидели на перилах моста через речушку Богатая. Мост за два года перед войной вместе с мужиками строил наш тятя, и мы часто прибегали сюда поесть у костра "полевского супу". "Цел мост!" - так и скажем тяте, когда встретим его на войне.
Перед селом Любимово Кольша повернул вправо на увалы. Он считал, что селом идти опасно, примут за бродяг и отведут в милицию. Она тут близко. Меж Любимово и Уксянкой никакого разрыва нет, как есть одно село. На увалах за логом наткнулись на целое поле неубранного мака. Дух захватило у нас, ни разу не видели столько спелого мака! И никто его не охранял.
Мы до отвала наелись мака, набили карманы и выбрались на межу. Солнце пригревало, как летом, и тепло разморило нас. Кольша и начал зевать:
- Эх, поспать бы, Васька!
- Эвон зароды сена, пошли туда! - кивнул я брату.
Когда проснулись, высунулись из норы в зароде, на улице было темно. Неужто снова ночь? Оставаться у зародов не стали; снова увалом побрели искать дорогу из Уксянки на выселку Десятилетку. Ниже нас по берегам речки Барневки горели огни, лаяли собаки и доносились голоса людей. Людей мы боялись пуще всего. Они могут помешать нам уйти на фронт, могут вернуть нас в Юровку, где сейчас-то обязательно считают ворами Кольшу и меня, а Витьку увезли в тюрьму отбывать принудиловку.
Что уже совсем поздно, догадались по Кичигам* на небе, - тятя с мамой всегда по ним узнавали время. Мы попали в тополя и среди площадки нашли какое-то возвышение из досок. Ведро с хлебом поставили внизу, а сами по ступенькам забрались наверх. Спали недолго, нас затрясло от холода, и мы пошли в село искать теплое место. Увидали низенький огонек в пристройке у длинного дома, и брат начал искать скобку у двери. Она неожиданно открылась, и мы увидали у красной от жары железной печи старика с костылем.
_______________
* К и ч и г и - созвездие Орион.
- Дедушка, можно погреться? - пролепетали мы из-за порога.
- А чего не можно! Заходите, да дверь-то прикройте. Откуля, добры молодцы?
- К тяте идем.
- А где он будет?
- В Десятилетке... - пробормотал Кольша и пристроился на полу у печки рядом со мной.
Старик еще что-то спросил, но ни я, ни Кольша ему не ответили.
- Подымайтесь, ребята! - растряс он нас на рассвете. - Сторож я, раймаг охраняю, и посторонних не велено пускать. Покуда никто не увидал, топайте к отцу. Светло уж!
На улице сон ободрало и захотелось поесть. А где же ведро с хлебом? Кольша припомнил тополя, и мы мимо здоровенной церкви побежали к ним. На травянистой площадке валялось опрокинутое ведро, а калачи и ковригу ели коровы. Брат ухватил тополиный сучок и с ревом кинулся на корову с ковригой. Она бросила ее, и Кольша успел огреть черную обжору лишь по задней холке. Может, мы бы еще отбили у коров объедки Минькиных калачей, но появились откуда-то бабы и закричали на нас, помянули слово "воры" и "бродяжки", и мы бросились бежать из тополин на бугор к старой ферме. Бог с ним, с хлебом, ведром и спичками, хоть бы ноги унести.
По-за кладбищу у запруды мы обогнули ненавистную Уксянку и не решились спуститься с увалов в соседнюю деревню Брюхановка. Сейчас-то мы точно знали - людей надо избегать, пока не придем на фронт. За Брюхановкой Кольша помнил дорогу на выселку Десятилетка и вывел меня на нее через необмолоченную пшеницу.