— Умер человек один, — сказал Бэда. — Просил за него вознести… ну, все, что нужно. Вот я и пришел.
Рыжий пристально глядел на Бэду, пальцами бороду свою мял.
— А так редко в храм ходишь? Что-то я тебя не помню.
— Редко, — сказал Бэда. — Да из барака поди выберись… А как выберешься, так всегда дело какое-нибудь найдется.
— Ну, ну, — подбодрил его Петр. Но вид по-прежнему имел озабоченный и строгий. — Служишь-то как, хорошо?
— Как умею, — сказал Бэда.
— А ты, небось, плохо умеешь?
— Не знаю, — честно сказал Бэда.
— Кому служишь?
Бэда губу прикусил, понимая, что сейчас его выгонят.
— Оракулу, — ответил он еле слышно.
Тут рыжий побагровел, как свекла.
— КОМУ?
— Оракулу.
Помолчав, Петр уточнил, чтобы не вышло ошибки:
— В кабаке бесовском?
— Да.
Рыжий Петр замолчал, тяжким взором на Бэду уставившись. Потом сказал сердито:
— Уходи.
— Я сейчас уйду, — поспешно согласился Бэда, — только вы за этого человека… вознесите. Мне ничего больше и не надо.
— Тебе много что надо, — загремел Петр, — только ты, несчастный, этого не понимаешь…
— Да я понимаю… — проговорил Бэда, радуясь, что его пока что за шиворот не хватают и к дверям не тащат.
— Не понимаешь! — громыхал разгневанный Петр. — Из Оракула бежать надо, бежать! Эта лавка навлечет еще на Вавилон беды великие… — Помолчал и вдруг, смягчившись, спросил: — Как звали того человека?
— Не знаю…
Петр опять начал багровой краской наливаться.
— Как это — не знаешь? А как же ты за него хочешь молиться?
— Я-то помню, какой он и как выглядел… — растерянно сказал Бэда. — А там, где он сейчас, его и подавно знают… Это надсмотрщик мой бывший. Я, пока за проволокой на площади Наву вшей давил, его за полное говно считал. Он же, подлец, голодом нас морил, а сам с работы полные сумки жратвы таскал… И справки медицинские подделывал, чтобы подороже товар сбывать. А оказалось, что душа у него ясная и чистая… Но это только потом оказалось, когда он помер. А пока жив был, иной раз лежишь и думаешь — своими бы руками задушил эту гадину.
— Это хорошо, — медленно проговорил Петр, — что ты за мучителя своего молиться хочешь…
— Да какой он мучитель… Так, воришка, а что орал на нас — так то не мучительство, а одно только развлечение… — Бэда ухватил Петра за рукав. — Вы уж сделайте для него все, что надо, хорошо? Просто скажите: бэдин надсмотрщик с площади Наву, вот и все. Он в синей тужурке ходил.
Петр непонятно молчал.
Бэда повернулся, чтобы уйти, когда Петр рявкнул ему в спину:
— Стой!
Бэда остановился.
Петр извлек откуда-то из-под своей рубахи необъятных размеров тяжелый крест и — как показалось перепуганному программисту — замахнулся на него.
— Голову наклони, дикий ты осел, — грозно сказал Петр. — Благословлю тебя.
На узорной решетке садов Семирамис висело большое объявление: «СОБАКАМ, РАБАМ, НИЖНИМ ЧИНАМ И ГРЯЗНОБОРОДЫМ ЭЛАМИТАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Поскольку Пиф никогда не была ни собакой, ни рабом, ни нижним чином, ни тем более грязнобородым эламитом, то на надпись эту внимания не обращала.
А тут поневоле обратишь, когда Бэда вдруг споткнулся, густо покраснел и выпустил ее руку.
Пиф — на этот раз в белоснежном виссоновом платье (пена кружев вскипает у ворота, оттеняя шею, увитую тонкой золотой цепочкой) — брови сдвинула, голову вскинула:
— Пошли они на хуй со своими объявлениями.
— Неприятности будут, — сказал Бэда тихо.
— Я — пифия, — высокомерно объявила Пиф. — Пусть только прибодаются. Не ссы. Идем.
Они миновали узорные ворота и оказались в прохладной тени под зелеными сводами садов Семирамис.
Странное это место в Вавилоне, сады Семирамис. Впрочем, какое место в Вавилоне не странное? Ноги собьешь, искамши, да и не отыщешь такого, пожалуй.
Еле слышно шуршит вода в скрытых под землей оросительных трубах. Трубы керамические, по старинной технологии сделанные. Во время потопа сады были разрушены, но потом их восстановили во всей былой красе.
Тут и там среди пышной зелени мелькают статуи — дельфины, бьющие хвостом рыбы, обезьянки с плодами в руках. Настоящие обезьянки прыгают с ветки на ветку. Кое-где на деревьях вывешены стрелки и указатели: «ТУАЛЕТ — 0,5 АШЛУ», «ЦВЕТЫ НЕ РВАТЬ», «ОКУРКИ В ТРУБЫ ОРОСИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ НЕ КЛАСТЬ. ШТРАФ 4 °CИКЛЕЙ», «ОСТОРОЖНО, ОБЕЗЬЯНЫ!»
— А что, обезьяны тут хищные? — спросил Бэда.
— Нет, ласковые. Из рук берут. Только гадят на голову, — пояснила Пиф.
Они обошли весь сад, оказавшийся, к удивлению Бэды, довольно маленьким (со стороны выглядел райскими кущами, не знающими пределов). Наконец Пиф объявила, что у нее болят ноги. Еще бы не болели, когда на такие каблучищи взгромоздилась!
Бэда купил ей мороженого, и они сели на лавочку под цветущей магнолией. От запаха у обоих разболелась голова, но уходить не хотелось. Пиф съела свое мороженое, выбросила стаканчик в траву и, сняв туфли, поджала под себя босые ноги. Бэда взял ее ступню в руки.
— Натерла, — сказал он, недоумевая. — Зачем женщины только носят такую неудобную обувь?
— Чтобы вам, дуракам, нравиться, — ответила Пиф.
— Мне бы больше понравилось, если бы ты ноги не натирала, — сказал Бэда. — А как ты выглядишь — это дело десятое.
Он тут же понял, что ляпнул невпопад. Впрочем, Пиф только вздохнула легонько. Мужчины всегда говорили не то, что она хотела бы от них услышать. Она привыкла к этому.
— Ну, и с чего ты взял, что я именно тебе хочу понравиться? — сказала Пиф, чтобы отомстить за свое разочарование.
Бэда не ответил.
В соседней аллее расположился духовой оркестр. Некоторое время они слушали музыку и молчали. Потом Бэда сказал неуверенно:
— Им заплатить, наверное, надо…
— Мы их не нанимали, — возразила Пиф. И поинтересовалась: — А что ты наплел Беренгарию, когда уходил?
— Что иду дискеты покупать.
— Он же проверит.
Бэда отмахнулся.
— Ему все равно, по-моему. Да и вообще, он симпатичный мужик.
— А тот мальчик… — вспомнила вдруг Пиф. — Твой надсмотрщик… Ты давно его не видел?
— Давно, — сказал Бэда. — Так ведь все, девять дней прошло. Ушла душа. Я его и в храме отмолил. Помнишь, ты деньги нам давала?
Пиф сморщилась.
— Не нравится мне эта твоя секта.
— Христианство не секта. Это религия.
— Один хрен… — сказала Пиф, которая совершенно запуталась в богах и давно уже не давала себе труда разобраться.
— Да нет, не один, — сказал Бэда, неожиданно проявив твердость. — Совершенно разные хрены, поверь мне, Пиф.
— Ну ладно, отмолил, — проворчала она. — И что, теперь он, по-твоему, блаженствует… где там у вас праведные души блаженствуют? Как у всех, в райском саду? Или как?..
Бэда поднял глаза, мгновенно ощутив и благоухание цветов в саду Семирамис, и острый аромат разомлевших от жары трав, и тихое журчание животворящих водных струй, и печальные песни духового оркестра, и предгрозовую духоту, нависшую над городом…
— Будет гроза, — сказал он ни с того ни с сего.
— Ну и что? — отозвалась Пиф. Она все еще думала про райский сад.
— Не знаю, — сказал Бэда. — Да, пожалуй, я скучаю по нему, по этому надсмотрщику.
— Брось ты. Нашел, по кому скучать. Он тебя, небось, кнутом бил.
Бэда склонил голову набок.
— Ну и что? — спросил он.
Пиф потянулась и капризно сказала:
— Ну хорошо, хорошо… скучаешь… не секта. И ты ходишь в этот ваш храм? Где общественные виселицы?
— Есть еще один, в катакомбах, — ответил Бэда. — В метро. Только он подпольный.
— Скажи-ите… в катакомбах… там что, фальшивые деньги печатают?
— Нет.
Пиф сунула ноги в туфли и встала, покривившись. Сделала несколько ковыляющих шагов.
— Нет, — сказала она, — я так не могу. Лучше уж я босиком пойду.
И решительно сняла туфли.
Они побродили немного по саду, наслаждаясь прохладой и полумраком, а после вышли на улицу, и снова навалилась на них нестерпимая духота вавилонского лета, усугубленная пылью и смогом. Однако на священном берегу Арахту и дальше, выше по Евфрату, сгущалась уже темнота.