Помощник коменданта поднял руку, требуя тишины. В толпе зашныряли какие-то подозрительные, пронырливые личности, стараясь пробраться к кричавшим у трибуны. Но около тех плотно сдвинулись соседи, и попытки этих подозрительных людей пробиться не увенчались успехом.
— Господа! — вдруг рявкнули все репродукторы, и, как показалось Курту, это заставило притихнуть собравшихся. — Нам известно, что среди вас есть ярые коммунисты, которые подстрекают вас к возвращению! — гремело со всех сторон, заглушая рокот толпы. — Мы их не держим! Мы откроем для них ворота, пусть они назовут себя!
И снова закричали в толпе:
— Старая песня!
— Где те, которые назвали себя коммунистами?!
Курт, взглянув на часы, торопливо покинул площадь. Помощник коменданта Флик ожидал его на крыльце. Он улыбнулся Винеру, предложил ему сигарету, спросил, все ли в порядке дома.
— Да, да! — взволнованный только что виденным, ответил Курт. — Благодарю, господин Флик.
Не успели они еще занять свое рабочее место, как дверь распахнулась, и в комнату вошел коренастый, седой русский. Курту почему-то показалось, что русский шел за ним. Русский быстро прошел к столу и, не обращая внимания на жест Флика, приветливо приглашавший присесть, громко и отчетливо сказал:
— Я прошу отпустить меня из лагеря!
— Простите, ваша фамилия? — остановил его Флик.
Не дожидаясь, когда Курт переведет ему вопрос Флика, вошедший ответил:
— На это я отвечал сотни раз. В конце концов, что зависит от того — Иванов я или Петров? Я — русский и требую, чтобы мне представили возможность быть у русских!
— О-о! Да вы прекрасно говорите по-немецки! — восхитился Флик. — Но я хочу сказать другое… Я еще не знаю случая, чтобы здесь задерживали кого-либо силой. Это, видимо, какое-то недоразумение. Я могу вас заверить, что вы завтра будете отпущены из лагеря, но… для этого необходимо оформить некоторые… соблюсти некоторые формальности, — улыбнулся Флик. Он, будто прося его извинить, развел руками. — Без этого нельзя. За каждого человека, находящегося здесь, администрация лагеря несет строгую ответственность. Вы числитесь в лагерном списке, и он передан Советскому Командованию, как же мы вас можем отпустить на все четыре стороны?
— Хорошо, записывайте. Я — Тропинин Борис Антонович. Житель Донбасса. Желаю вернуться на родину. — Тропинин из-под нависших бровей посмотрел на Флика. — Этих сведений вам достаточно?
— Еще один вопрос. Как вы попали в Германию?
— Меня взяли в плен.
— Вы служили в армии?
— Да.
— Почему же вы оказались среди гражданских лиц в нашем лагере?
— Я попал сюда из камеры гестапо.
— Ваша специальность?
— От этого зависит мое освобождение? — резко спросил Тропинин.
— Видите ли… я не имею права говорить вам об этом, но… — Флик помолчал, потом, как будто поборов нерешительность, тихо продолжал: — Понимаете, сейчас советские представители в первую очередь требуют освобождения из лагерей перемещенных лиц, имеющих специальности горняка, металлурга, геолога.
Тропинин внимательно слушал Флика. Но Курту казалось, что русский все время наблюдает только за ним.
— Да это, кажется, и понятно, — Флик достал пачку сигарет. — Нужно восстанавливать промышленность, без нее — как без рук, а транспортировка из Германии — сложная штука. — Он, пододвинув к краю стола сигареты, предложил: — Закуривайте.
Борис Антонович протянул руку. Она вся была в глубоких шрамах, а из-под рукава виднелись на запястье следы от наручников. Курт еще в плену слышал, что у него на родине заковывают советских людей в кандалы, и не верил этому.
— Это… здесь? — тихо спросил Курт Тропинина, кивком головы показывая на руку.
Тропинин рукавом прикрыл запястье.
— Да, — пуская клубы дыма, он постарался на несколько мгновений скрыть свое лицо от сидящих за столом.
А на лице его отразилось все сразу: и желание немедленно вырваться из лагеря, и недоверие к немцу-переводчику, и раздумье над словами Флика. Неужели он говорит правду? Тропинин слышал об этом в лагере. Он слышал, что некоторые, назвавшие себя сталеварами, были немедленно отправлены из лагеря. Но ходили слухи, что попадали такие люди не к своим, а за Эльбу, в какой-то особый лагерь. За долгие годы, которые Тропинин провел в Германии, он привык больше верить тем, кто делил с ним горькую участь заключенного, а не кто вел опросы. И сейчас, хотя перед ним сидел не гестаповец, а человек, в какой-то степени имеющий отношение к армии союзников (лагери контролировались армейскими командирами), он твердо ответил:
— К сожалению, я не имею такой специальности. Я каменщик.
— Жаль, господин Тропинин. Придется вам побыть у нас, пока ваши согласятся брать всех без разбора. Я ничего не могу поделать, — Флик сочувственно улыбнулся. Потом, глядя на Тропинина, попросил: — Только вы, пожалуйста, об этом никому не говорите из своих друзей. Требование советских представителей не подлежит разглашению, но… уж очень, видимо, вы натерпелись в Германии… Так рветесь домой. Я понимаю, понимаю, любой на вашем месте тоже волновался бы. Дома семья?
— Была.
— Да вы садитесь, господин Тропинин. Вы не писали из Германии?
— Нет.
— Жена, дети — ничего не знают о вас? Вы уже написали, что живы-здоровы?
— Думаю приехать сам, — бросил Тропинин. Круто повернувшись, на какую-то долю секунды задержал взгляд на лице Курта и быстро вышел.
Курт долго молчал, наклонив голову. В ответах русского он почувствовал жгучую ненависть к немцам и недоверие к администрации лагеря. Хотя Флик был немцем, но на нем хорошо сидел мундир службы лагеря перемещенных лиц, и Тропинин принял его за представителя союзной армии. Почему он не доверяет? Разве на это есть причины?
— Курт, что с тобой? Ты сегодня какой-то странный. Что случилось? — Флик передвинул массивную чернильницу на столе, подумал: «Зачем Крузе знать о нашем разговоре?» Внимательно посмотрел, как стоит чернильница; еще раз убедившись, что магнитофон выключен, весело улыбнулся. — Работа у нас с тобой не тяжелая, платят хорошо, чего тебе еще надо?
— Скажите, Флик, отпускают из лагеря русских? — Курт поднял голову, глухо произнес: — Отпускают на родину?
Флик внимательно поглядел в мрачное лицо Винера, подошел к нему, положил руку на плечо, потом быстро вернулся к чернильнице, еще раз посмотрел, как она стоит, и все же тревожно кинул взгляд на кресло у стены, где утром Винер искал свой мундштук. Оно было пустым, и Флик спокойно заговорил:
— Конечно отпускают, Курт! Зачем лишние рты союзникам русских, за которыми еще надо и смотреть? Неужели ты этого не понимаешь? — Флик прошел к окну, отстранив портьеру, взглянул на раскинувшийся лагерь, задумчиво сказал: — У тех, кому мы с вами, Курт, служим сейчас, в этом лагере очень и очень мало союзников, ближе им… мы, немцы! — Флик резко обернулся, в голосе его зазвучала злость. — И не будущие немцы, не потсдамские, а такие, какими недавно мы были! — он скрипнул зубами. — Они не знают России, а то бы не довели войну до такого конца. Они думают, что победили обоих сразу: и нас и Россию! Черта с два! Они думают, что русские станут на колени и будут просить милости, соглашаясь на любые условия… Идиоты! В России металла плавят больше, чем до войны, угля добывают больше, нефти…
Курт, вспомнив о магнитофоне, побледнел, вскочил:
— Я прошу… господин Флик, не надо об этом, — он оглянулся на кресло.
Флик, перехватив его взгляд, подумал:
«Он знает о магнитофоне? Откуда? Неужели он прислан следить за мной? Возможно… поэтому он и завел этот разговор? Надо оградить себя».
Флик сел за стол, положил руку на чернильницу, подвинув ее на прежнее место — включил магнитофон, и спросил:
— Так ты, Винер, сомневаешься, что русские в первую очередь отбирают сталеваров, горняков, геологов? — Он еле сдерживал радость от того, что вовремя спохватился. В случае чего, он сошлется на этот разговор, записанный на пленку. — Сомневаешься, Курт? — повторил Флик.