На другой день Кодар приехал к Петру Николаевичу Лигостаеву и, поздоровавшись, прямо сказал:
– Про меня, Петр-ага, идет худая слава, что я конокрад и разбойник. Но я взял у Беркутбая только свое. Больше я неповинен ни в одном конском волосе. За меня стоит весь мой род. Будь моим посредником. Если Беркутбаевы хотят продолжать вражду, то из нас кто-то должен умереть. Я сделаю так, чтобы мертвыми были они. Кодар молод и силен, он сдержит свое слово. Пусть они не трогают меня, плохо будет… Так и доложи атаману. Пусть он возьмет у меня игреневого жеребца. Такого коня он еще не знал, и если он мне не поможет, то никогда не узнает. Так и говори. Я тебе скажу, Петр-ага, что отсюда никуда не уеду. Буду выводить новую породу овец. Больше мне ничего не нужно, – продолжал Кодар. – Золотых денег у меня много. Мне их дали купцы за то, что мои кони хорошо скачут. Эти дела вел Тулеген… Купцы ругали меня и хвалили. Я много раздавал денег нищим… Я могу дать денег и атаману, если он захочет, только пусть меня не трогают. Я буду разводить овец и делать ковры…
Атаман станицы вахмистр Турков охотно принял подарок, и с тех пор Кодара оставили в покое. Он поселился в степи и редко показывался в станице. Целыми днями сидел в юрте, рисовал на картоне узоры и ткал.
Однажды он встретил в степи русского с котомкой за плечами и пригласил в юрту.
По обычаю, сначала накормил его сытным ужином, потом повел разговор. Кодар уже тогда хорошо говорил по-русски.
– Как тебя зовут? – спросил Кодар.
– Василий, – ответил незнакомец. Это был рослый человек с ясными, серыми глазами, с коротко остриженной бородкой.
– Почему ты шел не по дороге и не зашел в станицу, где живут русские?
– В степи пыли нет, воздух чище… Тут живут такие же люди, как и русские, – ответил Василий.
– Это правду ты сказал, – согласился Кодар. – У нас в степи хорошо, это тоже верно.
– А ты почему отдельно живешь? – в свою очередь, стал расспрашивать Василий.
Кодару был неприятен этот вопрос, его задавали многие гости, но не всем он отвечал на него. Посмотрев на Василия пытливым, прозорливым взглядом, сурово проговорил:
– В ауле бай живет, он мой враг. Он сделал мне много зла. Я ненавижу баев. Но это мое дело… А вот ты тоже один идешь по степи, у тебя и товарища нет… Какое может быть у тебя в наших степях дело, а? Почему ты все-таки не заходишь в станицу? Я украдкой ехал за тобой не одну версту и понял, что хочешь ты зайти к русским, но чего-то боишься. Может, атамана? Вот я не боюсь его и старшин тоже. В глаза им говорю. Потому что я вольный человек! А вот кто ты, я не знаю.
– Я тоже вольный… Ты не боишься баев, а я не боюсь царя, – улыбаясь, проговорил Василий.
– Ты не боишься русского царя?
– Да, не боюсь, – твердо ответил Василий.
– Ты очень храбрый человек.
Кодар еще не забыл грозную царскую печать с орлом, по которой отобрали скот его отца. Встретив человека, который не боится царя, Кодар проникся к нему уважением и доверием и рассказал историю своего рода.
– Ты мужественный человек, Кодар, – выслушав его, сказал Василий. – Но ты пока боролся один, а это плохо. Есть старая поговорка, что один в поле не воин. Тебе нужны товарищи, если ты хочешь бороться за справедливую жизнь на земле.
– Ты правду говоришь. Вот и будь моим первым товарищем, – ответил Кодар.
Василий прожил у него неделю. Расстались они друзьями. Это случилось около двух лет назад, когда Василий первый раз убежал с каторги.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Посадив Василия на коня, сумерками Микешка и Маринка привезли его в станицу и спрятали в амбаре.
– Это, мама, никакой не бродяга, – успокаивала Маринка обомлевшую от испуга мать.
– Час от часу не легче. Куда мы его денем, господи боже мой!
– Вылечим и дальше отправим.
– Боже мой! – всплескивала руками Анна Степановна. – Мы ее хотели замуж отдать, а она совсем глупенькая.
– Вот и хорошо, значит, не нужно отдавать. Пусть Буянов забирает свои сережки и идет на все четыре стороны.
– А мы уж решили, что тебе замуж хочется. Отца с матерью не спросила, жениха потребовала.
– Для того и потребовала, чтобы вы на него посмотрели, а я уже видела. Богатый, глаза голубенькие.
– Уж не женишка ли себе приволокла? – Мать невольно улыбнулась. – Хорош, нечего сказать.
– Не смейтесь, мама. Он человек больной. Ежели не примете, увезу в лес, сама кормить буду. И выхожу.
– Значит, нам самим теперь пропадать? – упорствовала Анна Степановна.
– Не понимаю, мамаша, о чем вы толкуете? Он же больной человек.
– А если атаман узнает, тогда что?
Такой вопрос сначала несколько озадачил Маринку, однако она тут же сообразила, что знать об этом никто не должен, кроме своей семьи.
– Какая нужда атаману к нам в амбарушку заглядывать? Никто не узнает. Меня хоть на куски разрежь, чтобы я кому проболталась. А тятя тоже никому не скажет. Вот и все.
– Делай как знаешь, – Анна Степановна махнула рукой. – Придет отец, с ним и говори.
Когда вернулся Петр Николаевич, не нашедший в тугае дочери, больной был уже вымыт, переодет в чистое белье, накормлен и лежал в амбаре на Маринкиной перине. При свете керосиновой лампы он разговаривал с девушкой.
– Марина, выйди на минутку! – крикнул через дверь Петр Николаевич.
Маринка вышла и встала на пороге.
– Кого это ты, доченька, подобрала? – после напряженного молчания спросил отец.
В его голосе Маринка не чувствовала ни угрозы, ни строгости. Это был обыкновенный, спокойный отцовский тон, каким он всегда с ней разговаривал. Отец и дочь всегда понимали друг друга с одного слова, с одного взгляда.
– А вы, тятя, разве не подобрали бы? – с какой-то внутренней напряженностью спросила Маринка.
Петр Николаевич на минуту задумался. Потом, притянув Маринку к себе, молча поцеловал ее в лоб.
– Замуж пойдешь? – гладя рукой ее мягкие шелковистые волосы, спросил Петр Николаевич.
– А что, я вам надоела?
– Есть немножко.
В темноте Маринка не видела его лица, но чувствовала его обычную задумчивую улыбку.
– Чем же я вам надоела?
– Характером.
– А разве это мой характер?
– А чей же?
– Ваш… Чья я дочь?
– Положим, моя, но все-таки…
– Что все-таки, говорите без колдовства.
Колдовство на их языке означало ложь, обман.
– Зачем сегодня сережки взяла?
– Коробочка приглянулась, – смущенно ответила Маринка.
– Он ли?
– Да откуда мне было знать, что там сережки.
– Пожалуй. А старик приглянулся?
– Кудряво говорит, в словах запутаться можно, да и глаза раскосые.
– А жених как?
– Глазки как у барашка.
– А как себя твой больной чувствует?
– Ему бы фельдшера, тятя.
– Посмотрим. В баню надо его.
– Мы уж вымыли.
– Кто мы?
– Микешка. А мы с мамашей воду таскали.
– Молодцы. Вот только мать на тебя за гостя сердится. – Петр Николаевич беззвучно рассмеялся. – Про него много говорить не полагается, и мать нельзя тревожить.
– А с вами можно тайно разговаривать?
– Понемножку.
– Вы знали, что царь народ с иконами расстреливал или не знали?
– Знал.
– Почему мне не говорили? Сказки только рассказывали. А я в школе на царя, как на боженьку, молилась и тоненьким голоском подпевала: «Боже, царя храни». Как же бог будет хранить царя, когда он в него из ружьев палит! Значит, бог-то смирненький…
– Рано было тебе все это знать.
– А вы за бога или за царя? – въедливо допытывалась Маринка.
– Я спать, дочка, хочу.
– Не дам спать, коль не скажете.
Маринка все крепче и крепче прижималась к отцу.
– Пока, Маринка, я за бога. Сама сказала, он смирненький. Грехи прощать умеет, а вот царь-то не простит никогда. Запомни.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вернувшись домой, Буянов продолжил поминки по отцу. Домашние, близкие родственники, знакомые, почувствовав после смерти деспотического старика некоторую свободу, не прочь были пображничать на дармовщинку, старались во всем угодить новому хозяину, льстили, выслуживались и превозносили доброту Матвея Буянова до небес.