В свои шестнадцать лет он казался неправдоподобно серьезным — возможно, из-за красной сутаны и шапки. Асканио осведомился о моем племяннике Леонардо, и мы вместе со скорбью помянули Лоренцо. Юноша обмолвился, что перед смертью отец, зная, что Джованни вскоре предстоит занять кардинальский пост, написал ему подробнейшее послание. Лоренцо искренне желал, чтобы его сын поскорее освоился среди сильных мира сего, и с готовностью делился с ним в письме накопленными знаниями и мудростью. Учитывая мою крепкую дружбу с Лоренцо, Джованни предложил мне, пока я в Риме, ознакомиться с этим посланием — если, конечно, оно мне интересно.
Затем он ретировался, и Асканио без лишних промедлений провел меня по Ватикану прямо в личные покои Его Святейшества. Четыре зала, занимаемые понтификом, явили мне совершенство художественного творения в свеженаписанных фресках, лишь недавно освобожденных от лесов.
Родриго Борджа, как и большинство итальянцев, с возрастом заметно раздался. Его лицо еще сохраняло следы прежней красоты, но нос заострился, став похожим на клюв, а от подбородка спускались вниз жирные щеки.
В знак почитания я хотела коленопреклоненно поприветствовать христианнейшего из всех христиан, но Папа поспешно поднял меня, отметая ненужные формальности. В зале Жития Святых мы — понтифик, Асканио и я — уселись втроем в кресла напротив самого большого из виденных мною каминов: массивная каминная полка зеленого мрамора на прочных позолоченных опорах, а над ней — фреска, сразу привлекшая мое пристальное внимание.
— Изумительно потрудился Пинтуриккьо[47] над моим жилищем, что скажете, Катон? — спросил понтифик, заметив, что я неотрывно смотрю на фреску.
— Это он вам все заново здесь расписал? — поинтересовалась я.
— Этот живописец уже четверть века трудится в Ватикане, — с улыбкой ответил Родриго и, искоса взглянув на меня, заметил:
— Он, конечно, не Леонардо, но, может быть, нам и впрямь пригласить вашего племянника в Ватикан?
— Простите, ваша милость, — кивком указала я на фреску над камином, — но не Исида ли та дама на троне?
— Она самая.
— В таком случае осмелюсь предположить, что муж по правую руку от нее — не кто иной, как Моисей, а по левую, как мне думается, должен сидеть сам Гермес Трисмегист?
— Ваш глаз падок на ереси, друг мой.
От изумления я лишилась дара речи. Предпочтения Родриго Борджа, разумеется, не были для меня тайной, но я никак не ожидала, что он решится так откровенно выставлять напоказ свою склонность к герметизму.
«В этом и состоит сущность абсолютной власти, — решила я. — Заняв высокую позицию, человек начинает верить в свою недосягаемость и непогрешимость. В свое богоподобие».
Я возблагодарила судьбу, что в создавшемся критическом положении обрела в могущественнейшей персоне всего христианского мира родственную душу, одержимую той же целью, что и я сама.
— Да, — беспечно повторил Родриго и, прищелкнув пальцами, заказал еще вина слуге в шелковом облачении. — Я потом покажу вам и другие фрески. Гермеса вы снова увидите в зале Сивилл, а позади вас, под драпировкой, — он указал на затянутую холстом стену, — воистину изумительная сцена. Бык — символ рода Борджа, и в Египте тоже был свой бык — Апис.
— Апису поклонялись как богу солнца Осирису, если не ошибаюсь, — сказала я.
— На моих фресках египтяне поклоняются и святому кресту, и пирамидам, и быку тоже, — кивнул Родриго.
— Кончится тем, что они обожествят и тебя, Родриго, — колко заметил Асканио Сфорца.
— Еще бы! — коварно ухмыльнулся понтифик. — А теперь, Катон, поведайте нам, как идут дела во Флоренции и у настоятеля монастыря Сан-Марко.
Смакуя подробности, я пересказала им проделки Леонардо с копией плащаницы. Папа и кардинал словно вросли в кресла и на всем протяжении моего повествования, пока я излагала им наши неудачи с разлагающимся на глазах трупом, алхимические экзерсисы и волшебство камеры-обскуры, они ни разу не шелохнулись.
— Когда же сей шедевр будет явлен публике? — поинтересовался Родриго.
— В праздник Пасхи в Верчелли Бьянка Сфорца, христианнейшая императрица Священной Римской империи, впервые за сорок пять лет представит паломникам реликвию савойского рода — Лирейскую плащаницу.
— Значительно усовершенствованную, кстати, — заметил с сардонической усмешкой понтифик.
— И превосходящую все мыслимые пределы, — добавила я. — Думаю, наше творение вкупе с маниакальным святошеством Савонаролы обеспечит первоначальный успех нашего сговора.