— Но я ни разу не влюблялся в мужчину… до тебя, Катон.
Время словно замерло, а все звуки вокруг — цоканье копыт, жужжание пчел, свист ветра в ушах — усилились десятикратно. Я понимала, что должна что-то сказать, ответить ему. Те завуалированные молчаливые знаки, которые он посылал мне раньше и которым я упорно старалась не верить, все-таки оказались правдой. Я всем сердцем желала бы признаться ему в ответ, что мои чувства как нельзя лучше гармонируют с его собственными, но как бы я посмела?
— Вот что я скажу вам, Лоренцо, — придав голосу как можно больше силы и твердости, начала я. — Я прекрасно понимаю, какая это тяжесть — осознать собственные желания, желания безрассудные и неизбывные, и вслед за тем прийти к пониманию их неосуществимости. Страдания по поводу этого трудно даже описать — по остроте они близки боли от потери.
Лоренцо молчал, но я знала, что он все слышал — и понял правильно.
— Я тоже люблю вас, Лоренцо. Вы сами знаете, как вы мне дороги…
Он улыбнулся мне прежней дружеской улыбкой, которая всегда так согревала меня.
— Но пока мне лучше направить парус к прекрасным дамам, — закончил он со свойственным ему тактом и юмором.
— По-моему, это самое верное, — ответила я, возненавидев себя за эти слова.
На протяжении всего разговора, продолжавшегося, как мне показалось, целую вечность, мы не отрывали друг от друга глаз, но момент прошел, и Лоренцо из деликатности устремил взгляд прямо перед собой.
— Как насчет того, чтобы прибавить ходу? Сможешь перейти на быструю рысь?
— Попытаюсь, — улыбнулась я. — Когда-нибудь, надеюсь, я галопом помчусь рядом с вами. И еще обгоню, вот увидите.
— Это будет лучшим подарком для меня.
«Лучшим подарком для меня было бы упасть в твои мужские объятия, — подумала я. — Заключить в ладони это любимое лицо и целовать твои щеки, и подбородок, и веки… И сочные чувственные губы. Запустить пальцы в твои черные густые пряди».
— Кажется, я не слишком много ездил рысью, — вместо этого сказала я, желая придать беззаботности дальнейшей беседе. — Это трудно?
— Нужно поплотнее вставить ноги в стремена и перенести тяжесть тела на здоровую ногу, тогда не ушибешься задом о седло. — Учитывая мой недавний отказ, Лоренцо держался очень достойно, и я полюбила его за это еще больше. — У рыси свой ритм, но его сложно объяснить на словах. Думаю, ты очень скоро сам его почувствуешь, естественным порядком. Колени подай немного вперед и крепче держи поводья. — Он склонился ко мне, взял за руки, аккуратно разжал на них пальцы и в раскрытые ладони вложил поводья, а затем сжал мне кулаки со стиснутыми в них ремешками. — Лошадь узнает, что ты требуешь от нее, по твоей посадке и по движениям ног. Сжимай ими ее бока или, наоборот, разжимай. А иногда не помешает и пришпорить как следует. Кобыла сама хочет, чтобы ею управляли.
— Если у меня получится рысь, прогулку можно будет считать состоявшейся? — Я взглянула ему прямо в глаза.
— Вне всякого сомнения. Этого вполне достаточно.
— Тогда вы первый. Если я вдруг отстану…
— Я тут же вернусь. — Лоренцо стойко выдержал мой взгляд. — Я ни за что не дам тебе упасть.
ГЛАВА 19
— Мамочка, схожу-ка я и принесу нам sfogliatella,[24] — предложил Леонардо, назвав меня из осторожности еле слышным шепотом.
Впрочем, на площади Санта-Кроче стоял такой гвалт, что его все равно никто не услышал бы. Банкиры Пацци, могущественный флорентийский клан и главные соперники Медичи в борьбе за власть, с большим вкусом и размахом отмечали помолвку Карло Пацци и Бьянки, сестры Лоренцо и Джулиано. Три дня город хороводило от гуляний, фейерверков, уличных пиров и танцев. Отец семейства, Якопо Пацци, решивший хоть раз затмить своих извечных конкурентов, по собственному настоянию оплатил все эти торжества — вплоть до последнего флорина.
— Если я съем еще хоть кусочек, то наверняка лопну, — взмолилась я.
— Стол с выпечкой вон там, — не унимался Леонардо. — Я возьму нам по пирожному, и мы прибережем их до дома.
Он скрылся в толпе, а я улыбнулась самой себе: Леонардо и юношей проявлял к матери не меньше нежности, чем в младенчестве. По отношению ко мне он остался прежним — чутким, заботливым. В подобные минуты мне больших трудов стоило удержаться, чтоб не стиснуть сына в объятиях и не покрыть его лицо поцелуями, как я делала, когда он был крохой. В нем и сейчас сохранялась изрядная доля мальчишества, желания угодить мне.