В отличие от неподвижного индивида, кочевой индивид так же игриво делится внутри, как и гибко непостоянен снаружи. Кроме того, индивид ничуть не заинтересован в том, чтобы выступать в качестве некоего центра существования на ветхой театральной сцене индивидуализма. В противоположность картезианской экзистенциальной самопоглощенности индивида - чего еще можно ожидать от исходной точки, которая гласит: "Единственное, что я знаю, это то, что я сам существую", - индивид видит и понимает себя как своего рода автосуггестивный призрак разума, эмерджентный побочный продукт специфического эволюционного процесса, весьма периферийное существо в чудовищной Вселенной, которое обретает ценность только через творческое взаимодействие с другими индивидами, которые сами таким же образом всегда изменчивы. Индивид - это не просто историческая и философская замена личности, но и следствие демонтажа и децентрализации личности. Потому что метафизическим ядром синтетизма является не индивид, а сеть.
Это означает, что синтетизм освобождает человека от антропоцентризма и интернарциссизма. То, что отдельный человек освобождается от ответственности быть индивидуумом и вместо этого поощряется быть индивидуумом, рассматривается синтетизмом как своего рода экзистенциальное спасение. Индивидуализм окрашивает каждую фибру синтетического агента. Человек не является центром существования, так же как эго не может быть центром человека (поскольку его не существует - см. "Машины тела"). Очевидно, что человечество и его атрибуты не имеют первичного статуса во Вселенной. Цивилизации возникли как эмерджентный феномен на планете после эонов истории без людей вообще. Они также погибли, не обратив на это ни малейшего внимания Вселенной. Человечество - это феномен, возникший из других взаимодействующих феноменов. Ни один человек не создается другими людьми. Биологические родители не создают свое потомство - несмотря на то, что им хотелось бы верить в это, - а скорее являются инструментами для постоянного производства Вселенной новых организмов, наделенных телами, языком, идеями, сознанием и подсознанием.
В этом контексте чрезвычайно важно различать утилитарный поиск счастья в жизни в психотерапии и экзистенциалистский поиск истины о существовании в психоанализе. Психотерапия - это продукт психологии, которая является социальной наукой. Психоанализ, напротив, является продуктом философии, а значит, на самом глубоком уровне это форма искусства. Психотерапия - это антропотехнический проект, разработанный капиталистической властной структурой, ее национальными государствами и крупными корпорациями, и направленный на определение пациентов, то есть отклонений от преобладающей в данный момент общественной нормы. Ученые снабжают этих пациентов функциональными диагнозами, наполненными расширяющейся флорой патологий, которые необходимо лечить, чтобы способствовать благополучию социума. С исторической точки зрения и, возможно, с долей цинизма, мы можем рассматривать психотерапевта как капиталистического укротителя индивидов - профессиональную и коммерциализированную замену отброшенного в сторону старого доброго друга, чья задача - приспособить гражданина к замкнутому жизненному циклу работы, потребления и сна, лишив его всех форм подлинной близости с другими людьми.
Психоанализ, напротив, исходит из того, что все люди являются и должны быть в основе своей патологическими существами; человек есть и никогда не был ничем иным, как homo pathologicus. Сам факт того, что человек верит, что он существует как субъект и что он будет жить и не умрет, свидетельствует о патологическом основании сознания, столь же мощном, сколь и необходимом. Патологический субъект существует в диалектическом напряжении между двумя договаривающимися сторонами - желанием и влечением. Западная философия отражает эту диалектику как историю желания от Спинозы и далее (материализм), противопоставленную истории влечения от Гегеля и далее (идеализм). Диалектика необходима для того, чтобы обе эти силы могли выжить. Желание в конечном счете является попыткой бегства от влечения, а влечение рассматривается на самом глубоком уровне как попытка бегства от желания.