Тотализм движим мифом о самопожертвовании, либидинальной связью с ненавистью к себе. Самое замечательное в тотализме то, что он впервые в истории отрицает чувство человека, что целое больше, чем сумма различных составляющих его частей. Тотализм появляется вместе с редукционизмом в качестве своего верного помощника. Целое, согласно редукционизму, всегда можно разложить на все более мелкие составляющие без ущерба для психического веса и ценности явления. Так, человеческое тело можно свести лишь к частям тела; само тело, по мнению тоталистов, не имеет ценности как эмерджентный феномен. Поэтому Платон может утверждать, что тело неадекватно для определения человека. Он выбирает из людей то, что возникает как несомненный излишек при соединении различных компонентов, и превращает это в отдельную величину с уникальными и, очевидно, полностью фиктивными свойствами: душу. Если части тела не могут говорить или мыслить сами по себе, в то время как тело как целое и единое целое говорит и мыслит, речь должна идти о вкладе извне. Именно эта душа, привнесенная извне, а не возникающее тело, говорит и мыслит. После этого маневра Платон возвращается к телу. Тот факт, что вообще существует чувство или мысль в сочетании со статусом всего тела как - фактически - целого тела, доказывает, согласно этой линии аргументации, существование души.
Редукционизм основан на тавтологических круговых рассуждениях, а не на научном познании. Но его притягательность огромна, и на протяжении всего XX века многие верующие тоталисты упорно пытаются взвесить душу, чтобы таким образом установить, что она представляет собой физиологический излишек, который в каком-то существенном смысле можно отличить от тела, например, бросая умирающих людей на промышленные весы, где несколько граммов выдыхаемого воздуха, исчезающего из легких в момент смерти, немедленно интерпретируются как научное доказательство существования души. Редукционизм также позволяет тоталистам атомизировать существование, разделить его на части и рассортировать мир на изолированные единицы, которые, естественно, всеми силами пытаются одомашнить и контролировать с помощью постоянно продолжающегося и все более далеко идущего морализаторства. У тотализма есть грозное оружие в этом деле, а именно важнейший побочный продукт письменного языка - закон.
Когда редукционистский взгляд на человека утвердился, тоталисты возвращаются к человеку с законом в руках и обвиняют душу в том, что она не может обуздать тело. Потому что закон требует разделения внутри обвиняемого на того, кто подчиняется закону, и того, кто его нарушает, чтобы та часть, которая подчиняется закону, могла быть усовершенствована и отшлифована в тюрьмах и клиниках, а та, которая нарушает закон, могла быть отброшена и, надеемся, даже исправлена. Поэтому платоновский дуализм как нельзя лучше подходит для развивающейся юриспруденции. Душа превращается в то, что подчиняется закону, тело - в то, что его нарушает. Таким образом, сама душа никогда не виновна ни в каком преступном деянии, она лишь виновна в различных грехах бездействия. Следовательно, закон осуждает душу, потому что ей не удается обуздать и укротить тело так же успешно и убедительно, как закон и его хозяева обуздывают и укрощают обвиняемого преступника.
С появлением закона происходит взрыв того, что немецкий философ Петер Слотердайк называет антропотехникой, то есть попытками человека одомашнить не только растения и животных, но и разработать методы обуздания и укрощения самого себя. С момента появления закона и далее антропотехника и сопутствующий ей аскетизм доминируют в жизни человека. В эпоху, одержимую идеей успешного и приносящего богатство одомашнивания растений и животных для построения цивилизации - ставшей возможной и организованной благодаря письменности - платонистский тотализм прекрасно функционирует как феодальная метафизика для масс. До тех пор пока редукционизм считается естественным и не подвергается сомнению, тотализм сохраняет свою власть над метафизикой. Только после того, как Лейбниц в XVII веке запускает свою мобилистскую монадологию, тотализм начинает подвергаться сомнению.