Как и творческое утверждение Ницше, убежденность синтетика - это прежде всего отношение. Синтетизм начинается не со знания, а с воли к действию. В его основе лежит представление о жизни как о чем-то бесконечно ценном. Жизнь, которая использует себя, постоянно творчески перестраивая и оценивая все и вся в окружающей среде, не может даже помыслить о том, чтобы придать себе какую-то ценность. Таким образом, жизнь по отношению к самой жизни должна быть бесконечно ценной. Но бесконечная ценность жизни по отношению к самой жизни не означает, что она автоматически распространяется и на другие формы жизни. Коллективный долг питается из предположения, что жизнь, которую нельзя спасти, в свою очередь порождает еще большее коллективное чувство вины, например. Это не только движет коллективной фантазией - и тем самым объясняет, почему история постоянно наполнена мифами о великом падении человека и сопровождающими его призывами к спасению, - но и рано или поздно подталкивает коллективную идентичность к самоистреблению.
Ницшеанская реакция на эту коллективную фантазию об исчезновении - это, конечно, amor fati, то есть не только принятие, но и безусловная любовь к судьбе. Добро и зло встречаются в настоящем, где судьба разрушает их и соединяет в нейтральную субстанцию истории, которую ницшеанский übermensch любит, потому что она должна быть любима как единственное, что существует в истории. Только на основе безусловного принятия всего, что было в мировой истории до сих пор - где собственный опыт как субъекта включен в наивысшей степени - синтетический агент может создать радикально иное утопическое будущее за пределами настоящего. Ведь что такое религиозный импульс и поиск духовного опыта, если не причина, по которой человек концентрируется на себе и своих сокровенных эмоциональных потребностях и позволяет интуиции вести его мимо всех жизненных оправданий, утверждающих, что невозможное действительно невозможно? Ведь это, конечно, не так: именно тогда, когда разум берет верх над рациональностью, невозможное становится возможным, а Синтеос прибывает в будущее. Именно там и тогда человек может осуществить свои самые смелые мечты и создать Бога.
Интенсивности и феномены в реляционистской вселенной
История корреляционизма начинается с онто-эпистемологического проекта Иммануила Канта в XVIII веке. Согласно Канту, мы можем знать только то, что возникает в соотношении между мышлением и бытием. Но у Канта, а позже, например, у феноменолога Эдмунда Гуссерля, сохраняется убеждение, что фактичность существует, что процесс включает в себя вещь в себе, с которой можно соотнестись. Это представление получило название слабого корреляционизма. Позднее за Кантом следуют такие мыслители, как Гегель, Ницше, Хайдеггер и Витгенштейн, которые игнорируют эту предполагаемую вещь в себе. Таким образом, кантовский принцип фактичности заменяется этими авторами гегелевским, абсолютным, принципом корреляции. Это понятие называется релятивизмом или сильным корреляционизмом.
Решающий разрыв с кантовским корреляционизмом происходит с появлением реляционизма в физике и философии науки Нильса Бора в 1930-х годах. Реляционистская онтология на самом деле не только интерактивна, как релятивизм, но и определенно внутридейственна. Согласно реляционизму, каждый феномен во Вселенной уникален, поскольку и его внешние, и его внутренние координаты полностью уникальны для любого положения в пространстве-времени. Симметрии существуют только в математических моделях, но никак не в физической реальности. Это означает, в частности, что ни один научный эксперимент никогда не может быть повторен точно таким же образом дважды. Неудивительно, что в 1930-х годах старые друзья Нильс Бор и Альберт Эйнштейн вступают в переписку, которая часто разочаровывает обе стороны. Их письма свидетельствуют о резком изменении научной парадигмы от эйнштейновского релятивизма к боровскому реляционизму.
Разумеется, во Вселенной нет никаких де-факто предопределенных наборов правил, предшествующих явлениям, которые они, если бы это было так, были бы призваны регулировать, то есть если бы они существовали (а их нет, поскольку в этом случае их существование предшествовало бы самому существованию). То, что в ретроспективе мы можем воспринимать как законы природы, есть не что иное, как аналогичные повторения в рамках одной и той же системы, учитывая временно преобладающие, постоянно слегка меняющиеся обстоятельства в данном комплексе. Конечно, существует универсальный металогический закон, который гласит, что каждому событию всегда найдется объяснение - онтологическая предпосылка, которую тщательно исследовали мобилисты от немецкого философа Готфрида Вильгельма Лейбница в XVII веке до американского прагматика Чарльза Сандерса Пирса в XIX веке, - но для актуализации любой из виртуальностей внутри феномена не требуется вечных законов как таковых. Как и много раз до этого в истории науки, природе нет дела до наших человеческих, слишком человеческих, метафор. Физика просто не подчиняется законам так, как раб должен подчиняться правилам, которые диктует ему хозяин.