Название краски было Сатин-Дура-Люкс. Мона Лиза все еще улыбается, а спросите насчет Сатин-Дура-Люкса местного торговца красками, и если он в своем деле не новичок, то рассмеется вам в лицо.
— У вашего отца был синдром уцелевшего, — сказала Цирцея Берман тогда на пляже. — Его совесть мучила за то, что выжил, когда все его друзья и родственники погиб— ли.
— Его даже то мучило, что я не погиб.
— Считайте, что чувства были благородные, только не в то русло пошли, — говорит.
— Очень он меня огорчал, и вообще, зря мы о нем заговорили.
— Раз уж мы заговорили, почему бы теперь не простить его?
— Я уже сотни раз прощал. Теперь буду умнее, пусть расписку дают. — И говорю: у мамы было гораздо больше основании этот синдром иметь, ведь она оказалась прямо в мясорубке, лежала притворившись мертвой, под трупами, кровь везде, стоны. А была она тогда не намного старше кухаркиной дочери Селесты.
Прямо перед собой, всего в нескольких дюймах, она видела лицо мертвой старухи без единого зуба. Рот у старухи был открыт, и из него на землю вывалилось целое состояние — неоправленные драгоценные камни.
— Если бы не эти драгоценности, — сказал я миссис Берман, — не был бы я гражданином нашей великой страны и, значит, никак бы вас упрекнуть не мог за то, что вы вторглись в мои частные владения. Это мой дом там, по ту сторону дюн. Надеюсь, вы ничего такого не подумаете, если безобидный старый вдовец, которому тоскливо, угостит вас в этом доме рюмочкой — вы пьете? — и попросит отужинать в компании его столь же безобидного друга? — Я имел в виду Пола Шлезингера.
Она приняла приглашение. А после ужина я вдруг услышал, что говорю:
— Если вы предпочли бы остановиться здесь, а не в гостинице, милости просим. — И дал ей то же обещание, которое много раз давал Шлезингеру: — Обещаю не беспокоить вас.
Так что будем честными. Несколько раньше я сказал, что понятия не имею, как вышло, что она поселилась в моем доме. Будем честными. Я ее пригласил, так-то.
3
Она перевернула весь дом, и меня заодно, вверх дном!
Я мог бы догадаться, как лихо она управляется с людьми с первых же слов, которые она произнесла: «Расскажите, как умерли ваши родители». Я хочу сказать — это были слова женщины, которая привыкла вертеть людьми, как она считает нужным, как будто они механические болты, а она раздвижной гаечный ключ.
И если я не внял предупреждающим сигналам на пляже, их было более чем достаточно за ужином. Она вела себя как завсегдатай в шикарном ресторане, сморщилась, пробуя вино, которое сам я пригубил и нашел недурным, заявила, что телятина пережарена, и даже велела отослать свой кусок обратно на кухню; пока я здесь, говорит, сама едой займусь, мы, дескать, такие бледные, да и движения у нас вялые, ясное дело, наши кровеносные сосуды забиты холестерином.
А высказывалась-то, ужас просто! Усевшись напротив картины Джексона Поллока, за которую анонимный коллекционер из Швейцарии только что предложил два миллиона долларов, сказала:
— У себя в доме я бы этого не повесила!
Тогда я, подмигнув Шлезингеру, довольно колко спросил ее, какая живопись доставляет ей удовольствие. Она ответила, что ищет в живописи вовсе не удовольствия, а поучительности.
— Мне как витамины и минералы нужна информация, а судя по вашим картинам, для вас факты вроде яда, — говорит.
— Вы, наверно, предпочли бы смотреть, как Джордж Вашингтон переправляется через Делавар, — отреагировал я.
— А то нет? — сказала она. — Хотя знаете, какую картину хотела бы я увидеть теперь, после нашего разговора на берегу?
— Какую? — спросил я, приподняв брови и снова подмигнув Шлезингеру.
— Чтобы на ней внизу были земля и трава.
— Коричневое с зеленым? — предположил я.
— Прекрасно, — сказала она. — А вверху небо.
— Голубое, — уточняю.
— Может, и с облаками, — сказала она.
— Легко дорисовать, — сказал я.
— А на земле, под небом…
— Утка? — перебил я. — Или шарманщик с обезьянкой? Или там матрос с барышней на садовой скамейке?
— Не утка, и никакой не шарманщик с обезьянкой, и не матрос с барышней,
— сказала она. — На земле масса трупов пораскидано в самых разных позах. Прямо перед нами прелестное лицо девушки лет так шестнадцати-семнадцати. Она придавлена трупом убитого мужчины, но жива и уставилась в открытый рот мертвой старухи, лицо которой совсем рядом, в нескольких дюймах. А их этого беззубого рта вываливаются бриллианты, изумруды и рубины.