— Что-нибудь случилось? Лифт неожиданно тронулся?
— Нет, просто Фиалек хотел мамусю силой к лифту приучить. Всей семьей ее впихивали и в конце концов сломали ключицу. Теща поклялась в костеле, что больше никогда не войдет в лифт.
— Как же теперь? Она совсем не выходит из дому?
— Раз в месяц выходит, а когда возвращается, находится в пути три дня. Ночует на третьем и седьмом этаже, у соседей, они тоже переселены с Рыбной улицы. Но больше всего жалуется Фиалек на насморк.
— Разве на такой высоте холоднее?
— Упаси боже, дело в том, что, пока он до верха доберется, у него вода начинает в ботинках хлюпать.
— Какая вода? Откуда?
— Из ведра.
— Пане Теосю, пожалуйста, говорите яснее.
— Ну, я, кажется, по-польски выражаюсь. Вода из ведра льется в штиблеты. Пока он на свой десятый этаж два ведра воды дотянет, ботинки полны.
— Я ничего не понимаю. Что там, наверху, нет кранов?
— Краны есть, и вода иногда показывается, но в основном по ночам. Чаще всего она добирается до четвертого этажа, а иногда и ниже. Тогда Фиалек ходит с насморком и лихорадка его трясет. Но, по-моему, он не прав, когда из-за этого ворчит. На Рыбной тоже не было водопровода, и он носил воду со двора. А если он такой нежный французский песик, так пусть надевает две пары шерстяных носков и на ночь принимает аспирин. Небоскреб хороший, и лично я буду голосовать за него в конкурсе на лучший дом в Варшаве. Ты поддержишь меня?
— Конечно, но только после внесения нескольких мелких поправок.
— Каких поправок?
— Ну, насчет лифта и воды…
— Дорогой мои, нельзя слишком многого требовать. И архитектура чтобы была, и балконы чтоб были разрисованы в клеточку, и штукатурка чтобы не отлетала, и еще чтоб лифты ходили и вода сама наверх поднималась!.. Как бы голова не закружилась от таких успехов…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀
Мы ездили на крыше
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда человек вспоминает, как он ездил по железной дороге двадцать лет тому назад, на буферах, на крыше, то он не может без слез умиления смотреть на комфорт, который ему предоставляют теперь.
Какой-нибудь увалень с билетом второго класса, что раньше был третьим, разваливается на мягком сиденье, как предвоенный граф Шерешевский.
Само собой разумеется, только не в отпускное время, потому что тогда, конечно, условия более скромные и удобств чуть поменьше. Но пассажир сам виноват, что вовремя не заглядывает в календарь. Именно так поступил и я, когда в разгар лета отправился в отпуск на Оленью гору.
Прихожу на станцию и глазам не верю. Содом и Гоморра, конец света, землетрясение в девять баллов. Поезд облеплен так, что мышь в него не пролезет, а тут еще двести человек пытаются пробраться через окна. Какая-то дамочка старается тяжелым чемоданом протолкнуть впереди стоящего типа, который застрял в двери и ни вперед ни назад. За нею стоит красавец брюнет. Так как руки у него заняты раскладушкой, он бодает дамочку головой, уговаривая, чтобы она продвигалась вперед, а это, как говорится, физический нонсенс, потому что через окна видать, как у счастливых пассажиров, которые своевременно в вагоне прописались, языки отвисли до пояса и глазные яблоки из орбит вылезают.
Впрочем, с помощью двух носильщиков я все же втиснулся в поезд через окно и даже получил во втором классе приличное место на коленях у фундаментальной блондинки. К сожалению, мне не удалось там долго удержаться. Используя центробежную силу, попутчики выбросили меня в коридор. То есть не совсем, голова осталась в купе, а корпус деликтус выбросили, и он болтался в коридоре наподобие маятника. Потому что каждые пятнадцать минут сквозь толпу отчаявшихся пассажиров протискивалась буфетчица атлетического сложения с горячими сардельками или с пивом в корзинке. Пассажиры, плача, умоляли ее, чтобы она образумилась, но она отвечала, что ей не хватает до плана тридцать три процента. После третьего рейса буфетчицы пассажиры сложились и выкупили у нее все сардельки и все пиво, но это не помогло, так как она притащила лимонад и вафли.
В Ченстохове меня унесли с собой люди, которые там сошли целой стеной. Я пытался объяснить, что мне нужно ехать дальше, но, так как абсолютно не за что было уцепиться, я остался на перроне.