«Или у меня есть только минута», – подумала Марьятта.
Как бы то ни было, Димитрий, направлявшийся на ужин в трапезную с видом тупицы, выигравшего в лотерею банку фасоли, не обратил никакого внимания на притаившегося экотаона со скальпелем в руке.
– Блна… БЛНА!
На глаза Марьятты навернулись слезы. Точно так же кричала и она, когда пришла в себя и почувствовала кое-что пострашнее боли. Безысходность. В надрывном вопле Евы звучала та же острая эмоция.
Не нужно было гадать, одна Вирпи или нет. Эта работа требовала помощников, и Марьятта была уверенна, что и сейчас в Иатриуме хозяйничали несколько человек. Решение, надиктованное злостью, пришло само.
– Красный Амай! – прокричала она, повернув голову к распахнутым створкам двери. – Красный Амай пришел! И в пасти его – порванное облако!
Кричать такое было чертовски опасно, и Марьятта знала это.
Два года назад одиннадцатилетний Элиас принялся голосить, утверждая, что за одним из домов спит Красный Амай. Толпа собралась быстро и в указанном месте обнаружила дохлую летягу, обсиженную мухами. Амай принимал разные жизненные формы, порой совсем уж отталкивающие, но только не в этот раз.
Насмешка не осталась без последствий, и мальчик получил по удару камнем от каждого свободного члена общины, даже от сверстников. На третьем камне его череп треснул, но удары прекратились только пару часов спустя, когда сам Элиас стал похож на дохлую летягу. Потому что шутить подобным образом мог только сам Красный Амай.
Первым из Иатриума выскочил Джакко. Здоровяк прижимал ладонь к кровоточащей правой щеке, но это не мешало ему с восторгом рыскать глазами по сторонам. Следом выбежал Юсси, и на его лице было то же идиотское восторженное выражение.
Марьятта почувствовала, будто внутри нее лопнула некая цепь, удерживавшая бесполезный и давно протухший груз.
– Я ведь ждала тебя, Юсси! – завизжала Марьятта.
Первый удар скальпелем пришелся в изумленное лицо парня. И второй тоже. И третий. Откуда-то, будто издалека, опять донеслось пугающее: «БЛНА! АЙ, БЛНА!» Вселенная Марьятты сузилась до двух влажных щелочек глаз, через которые она наблюдала, как рвется и захлебывается кровью чужое лицо – лицо предателя.
Чьи-то лапищи обхватили Марьятту и отшвырнули. Она грохнулась на землю; скальпель выпал из руки, ушел рыбкой под хвойный ковер. В обзор вплыло лицо Джакко – с кровоточащим ломтем мяса, свисающим с правой щеки до самой челюсти.
– Ты соврал, экотаон? Где Амай? – с нескрываемой обидой спросил здоровяк. И взревел: – Лжец! Лжец! Лж…
Слова оборвались и сменились подвывающим визгом, когда тонкая и бледная рука с обломанными ногтями сорвала с его лица свисавшую плоть, будто толстый пластырь. Джакко облепили не меньше пяти мужчин. Они избивали здоровяка сосновыми чурками, оставшимися от прошлогоднего ремонта одного из домов, и душили.
Наконец мозг Марьятты расшифровал то, что видели ее широко раскрытые глаза.
– Экотаоны…
Отвергнутые женщины, ряженные как мужчины, с ненавистью на лицах вышибали из визжащего здоровяка дух. И в этой ненависти, наблюдаемой опешившей Марьяттой, таилась злоба обиженных существ, которым не повезло родиться чуть хуже других. Она еще помнила их женские имена, что, точно грязь, были растерты: Мария, Лотта, Элла, Аники и остальные.
Встав с земли, Марьятта огляделась. К Иатриуму стягивались люди. Осиный разум общины гудел. Мужчины, женщины, дети – ковыляли все. Даже полуслепая Гэтти торопилась на странный шум. Но никто не вмешивался, не брал камни, чтобы передать еретичке привет от Элиаса и дохлой летяги.
А потом Марьятта все поняла. Общинный разум не знал, как реагировать на происходящее. Рядом не оказалось никого, кто мог бы однозначно сказать, что́ свершается во славу Красного Амая, а что – нет. Духовник общины тоже куда-то запропастился, чего обычно не случалось. А раз так, то во славу подземного бога можно прикончить и пару мужиков, если они переступили черту, ведь так?
Она уже знала ответ.
2
В Иатриум Марьятта ворвалась со смешанными чувствами. Юсси так и не поднялся с земли, так и не закрыл глаза. В другой момент девушка непременно пожалела бы парня, который, как и она, получил в своей жизни лишь то, что могли предложить Сирены Амая. Ничего, кроме обиды и вечной боли.
Марьятта оглядела Иатриум и отыскала Вирпи. Та, лекарь и палач в одном лице, вжималась в дальний угол, пытаясь нащупать что-то позади себя. Глаза, похожие на спинки черных жуков, сверкали; губы образовали бескровную линию.