— Олька, ты где застряла, чай стынет!
Какой у Леры противный голос, но как трудно было всегда ей возражать, она такая положительная, как старшая пионервожатая, и такая же насквозь фальшивая. И хотя не было за ее спиной никакой карательной машины — ни совета дружины, ни старшего брата комсомола, ни позорного столба пионерской линейки, непослушание было чревато неведомыми неприятностями. Забавно, что это сравнение пришло ей на ум — ведь они и познакомились когда-то тысячу лет назад в пионерском лагере. Случилось это в гладильной комнате. Вечером ожидались танцы, и мальчик Петя из самого старшего, первого отряда попросил Олю погладить ему рубашку, то есть, конечно, не попросил, а она, напустив на себя одновременно разбитной и безразличный вид, сама предложила. Смешно сейчас вспомнить: на танцплощадку не пускали без белой рубашки, и он сказал мимоходом и в шутку, что, мол, рубашка у него в чемодане измялась, так что не судьба ему с ней поплясать. Скорее всего, он ничего не имел в виду, так, мелкий треп за чисткой картошки на дежурстве по кухне, где в воспитательных целях объединяли старших и младших, иначе бы ей, мелюзге, на два отряда младше, и мечтать было нечего заговорить с самым завидным в лагере кавалером. Оля держала утюг первый раз в жизни. Сначала задача показалась ей нетрудной — рубашка была только немного замята, но первые же прикосновения утюга превратили ее в бесформенную, непослушную мокрую тряпку. Оля и не пыталась подражать маме, которая, набрав полный рот воды, шумно прыскала на белье, и вода разлеталась равномерными фонтанчиками, покрывая белое пространство мелкими темными точечками, но понимала, что сухую рубашку не отгладишь, поэтому намочила ее чересчур сильно. Минут через десять неравной борьбы она, еще продолжая возить утюгом по спинке рубашки, с отчаянием признала полное поражение и была готова к ужасу неминуемого позора. “Воротник надо гладить с угла” — вдруг услышала она спасительный голос, чья-то рука взяла у нее утюг и через несколько минут еще с пылающим лицом и дрожащими коленками она несла на растопыренных руках белый флаг капитуляции перед этой странно взрослой ровесницей. И сейчас, через двадцать с лишним лет, она готова была признать, что все случившиеся с той поры переживания и страдания, по существу, были ничто в сравнении с неразразившейся тогда грозой.
— И ты представляешь себе — развелся! Так что опять жених, правда, без квартиры, но у тебя с этим порядок, короче, надо вас познакомить. Сто лет я никого не сватала!
Оля давно отключилась и не разбирала слов, но музыку фразы улавливала, а потому согласно кивала в нужных местах, не вызывая подозрений. На столе лежала свежая скатерть, печенья были, конечно же, не покупные, чай заварен щедрой рукой, от люстры над столом текло приятное зеленоватое тепло — Оля физически чувствовала именно не свет, а тепло, как кошки, норовящие свернуться клубочком под настольной лампой, одним словом, уют, тем более ощутимый, что на улице завывал ветер. Но этот дом и сама Лера внезапно стали прошлым, и сидение на ее кухне принадлежало уже вчерашнему дню, а потому ничего не значило для Оли. Странно, что у этой образцовой эмансипированной леди был, как говорят англичане, свой скелет в шкафу — дочка от единственного недолгого брака. Муж ей, видите ли, попался “неправильный”. Девочка жила с бабушкой (“я же целый день на работе”), мама брала ее домой вечером во вторник (“в среду у меня библиотечный день, а у бабушки — выходной”) и в субботу. В воскресенье — встреча с отцом (“мы же цивилизованные люди”), так что и здесь было не только свое расписание, но и прочная теоретическая база, обеспечивающая “правильность”.