Ну и картину представляли мы с гигантом! Передо мною стоял человек, за которым я охотился, я жаждал мести, я был ненасытным привидением, я начал обдумывать, как бы воспользоваться тем, что оказался с ним рядом, несмотря на то, что наши с ним силы были несопоставимы. И что же? Я начал действовать? Увы… Я чувствовал себя на удивление опустошенным. А теперь вот он еще и пистолет вытащил, чтобы уж ясно показать мое ничтожество. Он снова толкнул меня выпрямленной рукой, но когда я, следуя внезапному тику, попробовал сделать то же самое, то обнаружил, что не могу дотянуться до него. Мне вдруг пришло в голову, что мы с ним похожи на кота и мышь, а в голове у меня зазвенели слова из какой-то полузабытой сказки для детей: «Он – это всего лишь большая мышь, папа… Большой, как дом… Кыш, мышь, дыши не дыши, под дых, дыхалка, халва, хам, план, капал, апокалипсис…»
– Апокамышь, – пробормотал я. Речь закипала во мне, как лава. – Запланировать канал… Планофон…
– Я велел тебе идти туда, пискля! – Неужели он разобрал мое бормотание даже со своим плохим слухом? И с чего он обзывается?! При нем любой человек запищит, как мышь. Он был таким огромным, что одним пожатием плечами мог привести в ужас даже смельчака. Я попятился назад. У меня был синдром Туретта, у него – угрозы. – Иди! – снова прикрикнул он на меня.
Меньше всего мне хотелось повиноваться ему, но я это сделал.
Едва я шагнул в темноту, гигант обрушил пистолет на мою голову.
Великое множество детективов проваливались вот так же в темноту небытия («…перед моими глазами извивались какие-то красные нити, напоминавшие сперматозоидов под микроскопом» – Филип Марлоу [14], «Большой сон»), но я не мог добавить никаких красочных подробностей к этой болезненной традиции. Мое падение в темноту и возвращение на свет Божий сопровождалось лишь полной пустотой, не отличавшейся ничем примечательным. Только круги перед глазами. Это было круговое небытие. Пустыня кругов. Ну как кому-то может нравиться пустыня сплошных кругов? Чем это лучше, чем ничего? Кажется, я из Бруклина и я не люблю открытых пространств. Я не хочу умирать. Так что помилуйте меня.
А потом я вспомнил одну шутку, загадку в духе копа-мусорщика, и она зазвучала в моем мозгу хором божественных голосов, вернувших меня из черной тьмы:
На поле он стоял и думал.
Кто стоял на поле?
Почему я не хотел умирать или уехать из Нью-Йорка?
Поле… Я заставил себя сосредоточиться и думать о поле, на котором растет пшеница, а из нее пекут хлеб, из него делают сэндвичи. Итак, сэндвичи. Больше мне ничего не приходило в голову, но я был счастлив. Сэндвич – это гораздо лучше, чем пустыня сплошных кругов.
– Лайонел! – вдруг окликнул меня кто-то.
Это был голос Киммери.
– М-м-м…
– Я принесла твои туфли, – сказала она.
– О-ох!
– Думаю, нам лучше уйти отсюда, – пролепетала Киммери. – Ты можешь встать?
– М-м-м…
– Прислонись к стене. Осторожнее, – наставляла меня недавняя знакомая. – Я возьму такси.
– Такси-так-так-так.
Я приоткрыл глаза, и мы заскользили в машине по парку из Ист-Сайда в Вест-Сайд – с востока на запад города. Над нами смыкался шатер пышных крон деревьев, моя голова покоилась на угловатом плече Киммери. Она принялась натягивать на мои непослушные, одеревенелые ноги ботинки, с трудом завязывая шнурки. Ее маленькие ручки и мои большие ноги превратили все это действо в операцию, напоминающую попытку оседлать находящуюся в состоянии комы лошадь. Я увидел лицензию водителя – его звали Омар Даль, и это имя возродило к жизни мои тики, хотя я и представить себе не мог, что они готовы рвануть на волю, когда я нахожусь в таком состоянии. Потом я перевел взгляд на вид, открывавшийся за окном. На мгновение мне показалось, что идет снег – за окном все было заснеженным, драгоценным и очень далеким. Словом, Центральный парк в снежном вихре. Но потом я понял, что снег идет и в машине. Опять эти круги. Я закрыл глаза.
Жила Киммери на Семьдесят восьмой улице, где снимала небольшую квартирку. Дом казался на удивление обшарпанным и неприглядным, и этот контраст был особенно силен после блеска Ист-Сайда, после ледяного вестибюля дома номер 1030 по Парк-авеню. Я сам поднялся по ступенькам и ввалился в лифт, Киммери лишь подержала для меня дверь, и мне было по нраву, что это делает именно она, а не швейцар. В пустом лифте мы поднялись на двадцать восьмой этаж, и Киммери прислонялась ко мне, словно мы все еще были в такси. Меня уже не нужно был поддерживать, но я не возражал против ее помощи. Моя голова пульсировала в том месте, куда гигант-пирожник ударил меня пистолетом. Было такое чувство, будто я пытаюсь вырастить на голове один рог, но у меня ничего не получается, так что прикосновение Киммери было своего рода компенсацией за это. Когда лифт поднялся на ее этаж, она отошла от меня своей нервной быстрой походкой, которая так отличала ее от других женщин, а потом столь стремительно отперла дверь в квартиру, что я стал думать, не опасается ли она преследования.