Пока Целтин терялся в догадках, кто перед ним, бомжеватый мужик сплюнул проросшую тимофеевку, покачал головой.
— Не у меня надобно прощения просить, а у того, перед кем виноваты. Кого прогневили своим необдуманным поведением. Своим нездоровым интересом. И тяготой к знаниям, чтоб им пусто было!
— Но я не понимаю, — развёл руками Целтин. — О чём вы сейчас?
Мужик нахмурился.
— Обратно езжай, в свой город… или откуда ты там. Здешняя земля — проклята! Не будет на ней жито расти, и не всякий зверь пробежит. Волки разве что промышлять будут, да вороньё. Но этим на роду написано вслед за костлявой идти, побираться тем, что от неё останется, чем карга побрезгует, да на забаву падальщикам кинет.
Целтин сглотнул.
— Вы не в себе? — спросил он, на всякий случай складывая зонтик, чтобы было чем отбиться, реши вдруг мужик перейти от бесполезного метода убеждения к более действенному способу принуждения.
— А кто нынче в себе, особенно, когда такое вокруг творится? — Мужик глянул на небо, сплюнул под ноги, растоптал плевок, затёр в грязь, будто тот был заразным. — Тут и нормальный человек запросто спятит, чего говорить об нас, недалёких, кто всю жизнь под господом ходит. Ведь нет печатей больше. Стёрты они. Потому-то и бесовское отродье явилось, батюшку местного изжило, пламенем обжигающим пугало, да мором… Не по нраву ему на свету, боязно, да больно. Потому и хочет переиначить всё, тьму создать первородную, откуда света небесного не видно будет.
Целтин распахнул зонтик. Во все стороны полетели брызги. Юродивый отскочил, испугавшись внезапности. То, что перед ним рисовался местный дурашка, какими богаты все провинциальные административный центры — у Целтина не осталось сомнений. Да, напугал, но попробуй пойми, что у них в мыслях — сейчас просто говорит, об опасности предупредить пытается, а через минуту-другую схватит жердь, и сам уже, как опасность: беги без оглядки, не то зашибёт!
— Аркаша! — послышался со стороны надрывный женский голос. — Ты чего под ногами путаешься? А ну не приставай к человеку! Иди своей дорогой, куда шёл, окаянный!
Аркаша встрепенулся. Отошёл бочком. Потом ускорился, бормоча себе что-то под нос, припустил чуть ли не бегом и вмиг скрылся за поворотом.
Целтин так и остался стоять посреди дороги, смотреть на падающие с листвы капли, пытаясь понять, свидетелем чего стал. В голове всё было как-то до безобразия плоско. Как будто и не было Джордано Бруно, Кеплера, Ньютона, а мир по-прежнему держался на трёх колоссах! Что дальше — доподлинно неизвестно. В общем-то, так было всегда. Примитивно, глупо и бессмысленно. Во все времена и эпохи человек сам тешил себя открытиями, истинный смысл которых был ему не совсем понятен. Вроде бы, с одной стороны свет, а с другой — тьма. С последней и так всё понятно. Да, в общем-то, если закрыть глаза в том месте, где свет, то и тут страшного ничего не увидишь. Это ещё одна мерзкая особенность человека — способность оправдать себя за любое частное злодеяние, ведь вообще-то, в глобальном масштабе, он преследовал благие цели! Некоторые и по сей день могут оправдать Харбин… Рассуждать о таких вещах не очень приятно. Кто-то сейчас даже разозлился. Так что вернёмся к рассказу.
— Вы не обращайте на него внимания. Аркаша, сам по себе, безобидный. Просто из-за всех недавних событий у него обострение. Раньше только осенью было, теперь вот, постоянно.
К нему подошла высокая женщина в полиэтиленовом плаще с капюшоном. Обута в резиновые сапоги — по погоде, ничего лишнего. В правой руке котомка с продуктами, в левой — окровавленный свёрток. Заметив тревогу в глазах Целтина, женщина всё объяснила:
— Это для собак. С ними тоже последнее время не всё так просто.
— А что случилось-то? — спросил Целтин.
Женщина опешила.
— Вы разве не из тех?
— Простите… О ком вы сейчас? Кто эти, те?
— Ох, это вы простите меня, старую дуру! Просто кроме них сейчас к нам никого и не заманишь. Они, да телевизионщики, собаки ненасытные, гости теперь! Последние даже хуже этих. Эти хоть молчат, и нам сор из избы выносить не позволяют. А телевизионщики… ничего святого. В церковь намедни пробрались, иконы ненароком покололи — видите ли, задокументировать хоть что-нибудь хотели, в пансионат-то их не пустили. Туда сейчас вообще никого не пускают, морочат головы, что карантин, только люд местный — не дураки. Смекают что на самом деле произошло, вот и уезжают, кому есть куда. Да только скоро бежать будет некуда, если всё и впрямь так, как очевидцы сказывают…
— Как вас зовут? — в лоб спросил Целтин.
Женщина осеклась. Махнула мясистой рукой.
— Вы простите меня, старую дуру, — улыбка открытая, явно говорит правду, только опять же непонятно, под стать юродивому Аркаше. — Марья Сергеевна я. За церковкой местной смотрела я — вон там она, наверняка видали, когда мимо проходили… Вы ведь с вокзала путь держите?
Целтин кивнул.
— Тогда точно видали, — Марья покачала головой. — Только закрыто там всё сейчас и опечатано, как журналюги залезли. Да хоть бы и не опечатали, служить пока некому. Батюшка-то наш… сгорел.
— Сгорел?
Целтин вообще утратил нить происходящего — признаться, никакой нити и не было с самого начала. Какой-то спутанный клубок. И разматывать его лучше самому, от местных ждать помощи нечего, только ещё основательнее запутают. Будто цель у них такая, заговорить, спровадить, да посмеяться в спину: мол, вот простак, такую рожу состроил, только на заборе писать!
— Нет, вы явно не из тех, — улыбнулась Марья. — Они мрачные ходят, себе на уме. Им лучше на пути не попадаться. Плохого ничего не сделают, но и не говорят — смотрят только так, недобро, в душу. Сразу видно, не простые они люди, с червоточинкой — многое им известно из того, чего не следовало бы знать сроду. И главный у них такой статный. Поначалу думали, депутат какой, а он из фэ-эс-бэ, оказывается. Начальник. Не приведи Господь с ним с глазу на глаз встретиться… Внутри всё обмирает сразу, того и гляди ноги подкосятся! Вот как.
— ФСБ говорите? — Целтин не придал особого значения пламенной речи правоверной, но присутствие силовиков его насторожило — не всё так просто, оказывается.
«Во что же ты вляпался, Самоха? Тонешь, да ещё и меня за собой тянешь! Так, что ли, получается?»
— Вы бы поглядели, во что они пансионат превратили… — Марья покачала головой, всем своим видом показывая, что не по-христиански это. — Нешто, и впрямь карантин какой был, разве бы они сами так просто в пиджачках расхаживали бы?.. А если утаить что пытаются, так разве получится? Здешний люд, он чуткий, в приметы верит, постится как положено, Господу-батюшке нашему молится… а в ответ и разумение получает, что вовсе и не болезнь никакая приключилась.
— А что? — Целтин насторожился. — Что произошло на самом деле?
Марья боязно отступила. Прижала сумку к груди, будто Целтин собирался отнять вместе со знаниями. Спросила с прищуром:
— А вы случаем не того… не жрналюга?
— Да будет вам! — Целтин шагнул навстречу, но явно поторопился; тётка отшатнулась, чуть было не опрокинулась в грязь. — Успокойтесь, прошу вас! Я не журналист.
— Тогда зачем пожаловал? — холодно спросила Марья. — Тебе ж сказано: бежать отсюда подобру надо. И поскорее. Пока ещё чего плохого не случилось.
Целтин медлил. Религиозные фанатики, они посложнее бомжей будут, это уж точно. С такими бодаться — только время зря терять. И прощупывать страшно, если чего заподозрят, то хоть клещами потом пытай, рта не раскроют, ей-богу партизаны. Остаётся уповать на сознательность… Точнее на здравый рассудок. Если он у тётки сохранился, конструктивный диалог ещё, может быть, получится, если нет — пиши-пропало.
— Меня друг попросил.
— Чего попросил? — не поняла Марья, но видно заинтересовалась. — Что за друг? Кто такой будет? Как звать?
— Боюсь, вы его не знаете. Он давно здесь был. Если вообще был… — Последнего говорить явно не следовало, но раз уж проговорился, нужно поскорее оправдать Самохина, иначе тётка и вовсе прогневится. — Он руководитель IT-корпорации, которая оказывает помощь пансионату. Самохин, может слыхали… Нет?