Марья мотнула головой — как корова, отмахиваясь от слепней. По всему, ума у неё было мало. Но на то, чтобы целиком посветить себя вере и не требовать ничего взамен — больше и не требовалось.
«Обычный агнец. Один такой — бесполезный статист, вынужденный, как и приписано, всякий раз подставлять перипетиям щёку. Толпа — реальная сила, при помощи которой можно чинить насилие, прикрываясь верой».
Целтину сделалось противно. Однако чувство солидарности и собственный интерес ко всему, произошедшему в Воротнем, о чём не упоминалось в сводках новостей, значительно перевешивали общий негатив от уже увиденного. Да, в какой-то степени, он лицемер и подлец! Но разве можно так легко раздобыть информацию внутри современного социума, да ещё честным путём? Вопрос сложный. Неоднозначный. А это значит лишь одно: всяк сам в праве решать, как следует поступить в той или иной ситуации, кому уподобиться, чем пожертвовать, к каким выводам прийти в конце, когда задуманное проявится в реальности, так скажем, обрастёт физическим смыслом.
Целтин мотнул головой, гоня ненужные мысли.
— Я хоть правильно иду? — спросил он напоследок, поднимая зонтик. — Простите, что побеспокоил.
Марья переступила с ноги на ногу.
— Вижу, человек ты непростой… но чувствую, что хороший. Так и быть, провожу. Да расскажу кое-чего по пути. Идём, — она пошла впереди, тяжело переставляя ноги. — Тут недалеко.
Целтин поплёлся следом, не зная радоваться ему или нет.
— Они мясом сырым это кормили. Додумались. Хотя когда под боком полным-полно ребятишек малолетних ещё и не до такого додумаешься…
— Что оно такое? — Целтин с трудом заставил себя не остановиться; по телу прогулялась дрожь.
— Кто его знает. Разве это ведомо простому смертному?.. Видно прогневили мы чем-то Господа нашего бога. Вот он и ниспослал нам это. Что бы за грехи расплатились, раскаялись и больше не повторяли ошибок прошлого.
— Но что за ошибки?
— Как, а вы разве не знаете? — Марья покачала головой, но не обернулась, продолжила ковылять чуть впереди, как самая настоящая нежить, восставшая из сырой могилы, потому что кто-то побеспокоил, желая познать истину. — Экспериментальная медицина.
— Бог мой, — Самохин перегнул, хотя он наверняка ни сном, ни духом.
На сей раз Марья оглянулась.
— С одной стороны — испытывать новые препараты на детишках, наверное, необходимо, иначе не будет результата, но с другой… — Марьяна грустно улыбнулась. — С другой… Не правильно так.
— А вы уверены, что не ошибаетесь? — Не смотря на ужас услышанного, с души свалился тяжкий груз — вот почему тут федералы, а вовсе не…
— Батюшка Михаил рассказывал. К нему приходили на исповедь. Персонал из пансионата.
— Но почему он не предпринял никаких действий? Это же подрывает все моральные и нравственные устои. Эксперименты над несовершеннолетними — запрещены!
— Потому Господь и наказал нас. В девочку вселилось зло. Такое зло, какого ещё этот свет и не видывал.
— В девочку?
Тётка кивнула.
— Если бы в кого-то другого, ещё ладно. А так, нет никаких сомнений за что.
— Но ведь это антинаучно… — развёл руками Целтин и тут же оговорился, опасаясь, что его неверно поймут. — Я про вселившееся в девочку зло.
— Причём здесь наука? Разве вы не понимаете, что человек ничего не решает?
— Хм… Хотите сказать, что мы можем лишь предполагать?
— А разве не так? Нас создали, чтобы мы любили. Мы же отвернулись, придавшись сомнениям. Отсюда и забвение. Надо раскаяться и молиться. Молиться до тех пор, пока Он не простит нас.
— Думаете, всё же простит?
Марья повела плечом.
— Если раскаются всё, то простит. Обязательно.
— Мне бы эту вашу уверенность, — прошептал Целтин так, чтобы тётка его не услышала. — За каких-то полчаса услышал столько, что впору задуматься о вменяемости местного населения.
Действительно… проклятие, сгоревший батюшка, вселившееся в девочку зло, поверх всего этого — федералы и всплывшие на общественный суд эксперименты над детьми — уже явный перебор! Интересно, что дальше? Стоп! Да ведь Самохин только и пригнал меня сюда ради того, чтобы я взглянул на девочку с бодрствующей комой!
Целтин уже потянул к себе чемодан, как его самого вдруг ни с того, ни с сего потянуло в сторону. За штанину брюк, вкрадчиво так, но в тоже время требовательно и непреклонно, давая понять, что сопротивление бесполезно. Целтин взмахнул свободной рукой, силясь удержать равновесие, покосился и чуть не обмер. Здоровенная псина незаметно подкралась сзади, пока он так вдохновенно корпел над сутью бытия, и теперь, не испытывая особого сопротивления со стороны жертвы, тянула к обочине, где лужи и рощица. Марьяна, как ни в чём не бывало, пыхтела впереди, бормоча под нос что-то по поводу таинства исповедования и божественного промысла… а в двух шагах от неё, не желая обгонять, семенил второй волкодав, временами оглядываясь, словно ожидая, что предпримет для своего спасения угодивший в ловушку человек.
— Марьяна, — позвал Целтин, не зная, что ещё предпринять.
Тётка обернулась, всплеснула руками.
— Ах вы кобели проклятые. Ироды дармовые! Совсем страх растеряли, как погляжу! А ну пошёл прочь! Ишь ты чего удумал! — Марья попыталась отмахнуться сумкой, но не тут-то было: нападавшие оказались отнюдь не дилетантами, явно работали в спарке не первый день, потому что всё было чётко и без суеты.
Волкодав, круживший вокруг Марьи, ловко отскакивал всякий раз, как та пыталась огреть его по голове сумкой. Явно изматывал, атакуя в ответ, когда тётка пыталась совладать с массой тела, оказавшись в той или иной мёртвой точке. Клыки и когти в дело пока не шли, и Целтину оставалось только гадать, как далеко зайдёт эта безумная игра, если это вообще игра. Всё-таки мозг человека странная штука — до последнего не верит, что смерть реально рядом. Инстинкты включаются в последний момент — когда сознание парализовано ужасом и кажется, уже не спастись.
Правую голень обожгло. Целтин извернулся, уставился на прокушенную штанину и сочащуюся по носкам туфель кровь — хоть убей, а такого он и не предполагал! Каких-нибудь минут пять-десять назад скажи ему тот же Аркаша, что ждёт впереди — рассмеялся бы, не поверил. Хотя, собственно, он и не верил. До сих пор не верил. А будущее — точнее уже настоящее — крутило, ломало, гнуло. И пахло это будущее по-особенному. Запах псины заслонил всё вокруг, обволок противным шлейфом, закупорил все чувства. Остался только страх, боль и та куда-то подевалась. Абсолютный страх вырос кругом, через него нельзя было перешагнуть, он не позволял отмахнуться, укутывал слой за слоем, подавлял, как более эволюционировавшее существо, которому нет дела до чувств какой-то там самоосознавшей себя амёбы.
Где-то в стороне хлопнуло. Ломать перестало. Целтин кое-как разогнулся, стряхнул со штанины грязь, огляделся.
Два здоровенных кобеля неслись прочь, поджав хвосты — от былого задора не осталось и следа. И впрямь, правы психологи, утверждающие, будто проявленный пассив со стороны жертвы вызывает у нападающих излишнюю агрессию. Точнее жестокость. Скорее даже садизм.
Марья застыла на обочине, как изваяние. Смотрела куда-то в сторону, широко расставив толстые ноги. Волосы растрепались по лицу — кикимора, ей-богу, — сумка с порванным дном повисла на локте, раскачивается, продолжая терять своё содержимое. В другой руке шматок окровавленного мяса — так и не кинула…
Целтин почувствовал, как шевелятся на затылке волосы. Приманка была отнюдь не для собак, которые просто громкого звука испугались. Мясо предназначалось девочке, вернее той сущности, что завладела телом ребёнка. Только сейчас до Целтина наконец дошло: он верит, причём так, как никогда раньше не верил! Такое ощущение, будто в голове сработало электрическое реле, собрав блокировками доселе не используемую цепь. Внутри при этом возник образ Сони… Почему Сони — не понятно. Но куда более странно другое: как такое могло произойти вообще?! Ведь у Сони нет образа!