«Господи, да ведь на этом можно сколотить приличное состояние! На вере. Опять же на вере, чёрт бы её побрал!»
Целтин мотнул головой. Чёрт бы побрал треклятых человеков, которые так и не научились жить — вот она, истинная причина всех бед. Человек. А вовсе не что-то запредельное, дарованное с непонятной целью.
— А ты почему не спишь? — шёпотом спросил Целтин, всё ещё глядя на стрелки часов. — Я тебя разбудил?
За ширмой вздохнули.
— Нет, не вы.
— Может быть, дурной сон?
— Сон? — последовала продолжительная пауза. — Вы о тех картинках, которые появляются с закрытыми глазами?
— Да, я о них, Со… — Целтин зажал руками рот.
«Соня» молчала.
— Видишь ли, всем людям на земле снятся сны, — Целтин всё же оторвал взор от часов, глянул на ширму; один уголок — справа, внизу — был приподнят — за ним следили из темноты, просто так, из любопытства. — Ты не исключение.
— Не понимаю, — уголок дрогнул. — Я вижу картинки таких мест, где никогда раньше не был…
«Никогда раньше не был», — отметил про себя Целтин.
Существо явно идентифицирует себя, как мужскую особь, а раньше была девочкой, хоть и без тела. Вот ещё один странный механизм, о действии которого ничего неизвестно. Выходит, гены тут ни при чём, наука вновь ошиблась. Отождествление происходит на ином уровне, а гендеры и трансы — отнюдь не больны. Очередной сбой системы, за которой перестали смотреть. И снова вопрос: почему?
— Это просто ты так думаешь.
— Не понимаю.
— Даже слепым от рождения людям снятся сны. Парадокс, который не поддаётся объяснению. Ведь они не видели просто света, что уж говорить о сложных картинах, тем более местах, куда инвалиду в жизни не добраться, — Целтин призадумался, но тут же продолжил: — Дело в том, что сон, отнюдь не проекция на сетчатке, зрительный нерв и тот бездействует. Сновидения рождаются в голове… точнее они приходит туда извне, давая возможность себя внимать.
— А откуда они приходят?
— Неизвестно. Может быть из такого места, куда мы все так стремимся попасть…
— И долго туда идти?
— Думаю, очень.
— А вы почему не идёте? Вам тут нравится, в этих стенах?
Целтин вздрогнул; голос сделался резким и злым, от «Сони» не осталось и следа. А ведь до этого была она, точно она! Поджилки затряслись, как и всякий раз, когда Целтин угадывал в манерах разговора и поведении нового существа признаки растворившейся будто в небытии «Сони».
«Нет, она повзрослела и только. Враз перепрыгнула через десятилетия. Мы просто долго её не видели. Естественно, девочка изменилась. Влияние общества, окружающая среда, что-то заново открытое для себя и переосмысленное старое».
Целтин массировал виски. Ум заходил за разум от осознания того, что они вершили, как боги. Хотя о каком осознании шла речь? Человек в здравом уме никогда и ни за что не допустит подобного! Они все просто спятили. Сошли с ума, задавшись недостижимой целью. А мироздание вовсе не дремлет. Ни он ли сам рассуждал о некоем сдерживающем факторе, который не допустит повторения очередного Вавилона? Вселенная заряжена, а ответить им нечем, разве что и впрямь всё прекратить.
«Но даже если так, останутся те, другие, у которых в Женеве тот самый запор!»
— Вы не хотите идти? Вам снится что-то плохое?
— Что, прости? — откашлялся Целтин, чудом сохранив равновесие, ни за что не держась.
— Иногда мне показывают плохие картинки, как сегодня, и я просыпаюсь. Я боюсь остаться там. Я не хочу к ним.
— К ним? — Целтин ощутил озноб. — Но кто они?
— Я не знаю. Там темно, как под покрывалом. Когда я выглядываю, они обступают и трубят. Потом пытаются стянуть одеяло, но не могут, потому что тянут в разные стороны — они не умные. Я всё равно пытаюсь удержать, высовываю руки, а они тут же хватают. Больно. Очень больно, — за ширмой по-детски всхлипнули.
Целтин просунул под целлофан руку. Сначала ничего не происходило, потом осторожно дотронулись, правда тут же отпрянув.
— Это животные, — как мог убедительно, сказал Целтин. — Зло, которое человек должен держать в себе. Во сне оно не может причинить вреда. Но вот если вырвется из чьей-нибудь головы в реальность, тогда жди беды.
— А как его не выпустить? — Ширма дрогнула, как если бы кто-то за ней резко придвинулся, превратившись в слух.
Целтин улыбнулся.
— Просто сожми кулак и не разжимай, как бы больно не было.
Последовала долгая пауза. Потом с сомнением спросили:
— И всё?
— Да, этого вполне достаточно.
— Просто сжать кулак?
— И не разжимать, пока всё не закончится.
За ширмой отодвинулись, заворочались, явно укладываясь.
— Тогда я попробую прямо сейчас. Хорошо, Сергей Сергеевич?
Целтин медленно вытянул запястье из-под ширмы, выпрямился, обуреваемый противоречивыми мыслями.
— Хорошо, Со… Хорошо.
Он медленно заскользил дальше по второму корпусу, больше не отвлекаясь на мониторы.
«Хорошо, Сергей Сергеевич?»
Да он сроду не называл его так, как и Женю по имени! Точнее оно. Соня так и звала. Ужас. Неужели память всё же сохраняется? Но как и где? Что из себя представляет временный сосуд, в каком из безумных миров он существует?! Как всё взаимосвязано и что произойдёт, если вдруг он случайно треснет?
А, может быть, планета Земля и есть такой сосуд?
Целтин почувствовал, как шевелятся на затылке волосы. Он ускорил шаг, будто надеялся таким образом убежать от запредельных, а возможно, и вовсе запретных мыслей. Какое там, термитник в голове кружил и гудел, не давая возможности поразмыслить о чём-то другом. Со лба потекло. Глаза щипало. С дверью Целтин сражался уже буквально в слепую.
Отпихнув плечом створку, он с головой окунулся в смрад. Вниз по носоглотке протиснулась лапа слезоточивых миазмов, сдавила лёгкие, выжимая их них остатки чистого воздуха. Перед взором всё плыло. Целтин оступился и рухнул на колени. В ладони въелась острая металлическая крошка. Видимо, выступила кровь, потому что появился неприятный медный привкус.
Целтин кое-как прочистил глаза от слёз костяшками пальцев, испуганно огляделся, словно очутился тут впервые. Под лобной костью что-то неприятно постукивало, такое ощущение, перекатываются два шарика от подшипника. Но нет, это была тварь — её причуды, к которым Целтин уже привык.
Он медленно поднялся с колен, цепляясь влажными пальцами за ячейки металлической сетки. Распрямившись, выдохнул. Хотел отряхнуться, но ему не позволили. С потолка метнулась тень, со звоном врезалась в решётку, срикошетив в тёмный угол, откуда послышалось недовольное бормотание на мёртвом языке.
Целтин невольно отпрянул, хотя попытки напасть тварь предпринимала регулярно, упорно атакую заграждение, будто была уверена, что в один из прекрасных дней барьер всё же рухнет. Признаться, Целтин и сам знал, что рано или поздно это произойдёт. Нельзя безнаказанно держать взаперти живое существо, чем бы оно ни было. Просто уж так примитивно устроен человек: до последнего хочет оставаться безнаказанным, опираясь на прогнивший стимул благих начинаний.
Тварь медленно выбралась из угла, по-звериному, на четвереньках, подползла к решётке, уставилась на Целтина через ячейки. Трудно поверить, что когда-то раньше это было ребёнком. Белый больничный халат свисает мешком. Тёмные волосы заслоняют лицо. Из-за покрытых металлической стружкой косм выглядывают впалые глаза. Острые скулы и шея кровоточат, но порезы не воспалены, рубцуются по мере появления, будто внутри твари работает мощный регенерационный центр. Локтевые суставы обеих рук вывернуты под неестественным углом, как если бы конечности сгибались в обратную сторону. С ногами и вовсе беда — такое ощущение, в своей прежней жизни тварь ими сроду не пользовалась. Всё тело напряжено, осанка перекошена, нормальный человек давно бы свалился без сил, не выдержав собственного веса.
Целтин сглотнул. Застукай его на этом самом месте кто-нибудь из борцов за права человека, крыть было бы нечем. По ту сторону замученный ребёнок, он сам, никто иной, как надзиратель камеры смертников, а вокруг разверзся инфернальный Освенцим, который вовсе не прекратил своё существование в далёком тысяча девятьсот сорок пятом — просто перешёл на иной ментальный уровень, сохранив боль и страдания более одного миллиона ни в чём не повинных людей.