Моя обида больше не кипит… После войны время было голодное, Соловей Гринчар, куркуль, сельчанин наш дуже богатый, еще насмехался надо мной и над Советской властью. А в тридцатом я над ним посмеялся. Помер он от расстройства, когда имущество описали и родной сын Никифор от него отказался… Этот Никифор чуть было в родственники не попал ко мне — через старшую мою, Фесю… Это я ее заставлял, сам не знаю как, только она умнее своего тато оказалась. Нынче уже и бригадир, и в район ездит…
Вот и говорю, хлопцы, земля заравнивается, а память — нет. Говорю вам откровенно, как родным, про семейную нашу горесть. Был Антон Горин политрук, такой же, как вы, коммунар. Не пришел с войны — и все тут. Кто убит, того уж нет. Но его-то и ждала моя старшая, Феся. Такая умница, а тут без понятия. Все думала, может, врангелевцы зачем-то захватили его, увели в Турцию, вырвется — приедет. Припасала мужские рубашки, белье. А Соловей Гринчар — еще живой был — насмехался, дескать: «Где он, спохватный такой?» Я отвечал: «Убит. В земле зарыт».
А Никифор, бывший родственник наш, после смерти батька́ пришел к Федосье, дескать в моей незадаче виноватый один только родитель, который и с грязи хотел пенку снимать, царствие ему небесное, теперь же, Федосья, кажет, спокойно иди в наследственную мою личную хату; чужим дитем не попрекну — хоть перед иконой; я сообразительный, наметил свою дорогу; а к убитому может быть уважение, его карточку повесим на стене.
А Феся: «К убитому?! Он тебя, дурака, живее! Приедет — позову тебя на встречу».
А другая дочка, Лиза, которая хоть и вышла замуж, а все с девчатами водится и играет спектакли против попов, — Лиза понимает, как я: «Убит Антон. Никуда не денешься».
Комсомольцы слушали, не спуская с Матвея глаз. Матвей показал на горизонт за Сивашом, продолжал все так же доверчиво, открыто и спокойно:
— Видите полоску, вроде дымок? Это Литовский полуостров. Сиваш заходит языком и за него. Там сейчас артель «Красный полуостров». Месяц назад тамошний коваль Иван Павлов пошел в обмелевший Сиваш собирать железо. Бродил, палкой поковыривал дно, нащупывал железные куски. Видит — торчит из ила что-то наподобие сжатого кулака. Что такое? Может быть, солнце так осветило и кажется, что это кулак? Подошел — нет ошибки. Дно выпучено, будто под илом человеческое тело. Подкопал палкой — лежит воин, одетый по форме. Гимнастерка выбелена солью. Левый карманчик разодран. Прямо на сердце была шрапнельная рана. Сивашская соль — бальзамная. Одиннадцать лет воин пролежал в Сиваше, как в мавзолее. Кто такой? Как звали человека? Неизвестно… Через час мы в Строгановке услышали об этой находке — весь берег узнал. Дочка моя Феся — ко мне: «Поедемте, таточку!» Запрягли коней, поехали всей семьей. Прямо по Сивашу. В дальнем заливе у крымского берега много собралось народу. Перенесли того бойца на берег. Пришел полк красноармейцев. Прикрыли бойца красным знаменем. Феся увидела все это, вспомнила Антона, вспомнила те годы, смотрю, возле знамени упала на колени. Подняли ее. Лиза, строгановские бабы окружили, увели, заговорили…
Был спор, где похоронить неизвестного воина. Мы, строгановские, говорили, что он из Строгановки шел. Кузнец и все с того берега — где пал, там ему и памятник. А повезли его в Армянск, куда стремился воин, выполняя приказ… С большими почестями отвезли. Прибыли военные части, делегаты из Симферополя, матросы из Севастополя. Летчики прилетели, спустились прямо в степь. Со всех концов сошлись колхозники, молодежь-комсомольцы — дороги почернели от народа; тут и пионеры со знаменем. Целый полк стрелял вверх залпами. Цветов накидали богато на эту могилу неизвестного бойца…
Ездили в Армянск и мы. Вернулись домой. Феся все о чем-то думала, а потом и говорит: «Кажется, тато, этот неизвестный боец — Антон… Слезы — не живая вода, и поздно уже плакать. Но он в сердце у меня навеки. Всегда буду сознавать, какой он был человек. Его сын вырастет. Так пусть будет как Антон».
Почему она подумала, что это Антон? Когда опустилась возле знамени, заметила на кулаке татуировку: два сцепленных кольца. Может, это ей показалось, а может, и в самом деле Антон…
Вот и вся моя беседа, как вы просили, товарищи комсомольцы… Вот тут горело, вот тут заливало, когда взялся восточный ветер, но люди прошли и через огонь и через воду и вышли к новому берегу. Крепко работал штыком тот красноармеец… По грудь в холодном рассоле стояли, держали на руках телефонный провод, имея нужную связь с тем берегом. Значит, с вами, сынами и внуками, связь. Это место сейчас называется: район большой переправы. Да, большая была переправа… Как бы сказать, к лучшей жизни переправа. И сейчас все люди — и вы — эту переправу делают. В красных войсках тогда воевали многие нации. Я видел китайцев, латышей, эстонцев, татар, венгров. Вы понимаете мою беседу? Теперь со всего света приезжают сюда и черные, и светлые. Все интересуются, что это за Сиваш. Конечно, на вид ничего особенного: заливы, кругом степь. Земля как земля, тут и там на ровности стоят простые каменные столбы — напоминания. Но надо прислушаться, как между этих столбов на просторе гудит сивашский ветер… Сиваш берется из океана, а сивашский ветер дует во все концы — далеко, и за океан, — разгоняет черный дым, легче бы поднималось солнце… Теперь и вы, хлопцы, старайтесь, чтобы не зря крутилась земля.