По мере того как становится очевидным, что так называемое хранение в устной традиции в такой же мере подразумевает творчество, как его подразумевает возникновение баллады как жанра, очевидным становится и несостоятельность представления, что баллада — это продукт «рыцарской», или аристократической, среды. Очевидным становится, что балладу создает та среда, в которой баллада бытует, и что эта среда вовсе не обязательно совпадает с той средой, которая в балладе изображается. Впрочем, едва ли верно и то, что среда, изображаемая в балладе, это среда «рыцарская» (см. ниже). Таким образом, в средние века распространение баллады должно было быть более широким, чем в новое время, когда она сохранилась только в крестьянской среде, да и то благодаря особо благоприятным условиям, например таким, какие существовали в Телемарке. С распространением письменности устная балладная традиция отмирала повсюду. Баллады стало возможным читать и заучивать наизусть. Исполнительство-импровизация, т. е. творчество, уступало место механическому воспроизведению текста. Исполнитель из творца превращался в аналог запоминающего и воспроизводящего кибернетического устройства.
Записи баллад, сделанные в новое время, не только не проливают свет на то, как возник жанр баллады, но, в сущности, они не дают и верного представления о том, как баллады бытовали в устной традиции. Ведь, судя по обилию вариантных записей того, что исполнители баллад (да и записыватели) несомненно принимали за «ту же балладу», для них баллада была не фиксированным текстом, а только сюжетной схемой, требовавшей словесного наполнения. Но если баллада не была для ее исполнителей фиксированным текстом, то очевидно, что каждое ее исполнение было фактически созданием нового произведения, т. е. сочинением, хотя не осознававшимся ни исполнителями, ни записывателями как сочинение. Конечно, поскольку исполнитель не осознавал себя сочинителем, он не стремился к оригинальности, и поэтому отличие баллады в его исполнении от других исполнений «той же баллады» могло быть минимальным или даже сводиться к нулю. Тем не менее в силу нефиксированности текста, т. е. неотчлененности исполнения от сочинения, всякое исполнение было живым творчеством, независимо от того, насколько результат этого творчества отличался от результатов других исполнений.
Между тем в результате всякой записи баллада превращалась в фиксированный текст, т. е. в нечто прямо противоположное тому, чем она была в устной традиции. Различие между балладой в устной традиции и балладой в записи справедливо сравнивали с различием между живым цветком и цветком засушенным. В самом деле, ведь то живое творчество, которое должно было иметь место во время исполнения баллады, не находило никакого отражения в записи. Творчество это оставалось, так сказать, «за записью».
Вместе с тем никакие записи не были фонограммами. Они всегда подразумевали какую-то литературную обработку того, что записывалось. Еще большую литературную обработку баллад, как правило, подразумевало их издание. Само принятие одного из текстов «той же баллады» за основной, а остальных — за «варианты» — это, в сущности, литературная обработка. Ведь в устной традиции такого деления нет! Нередко, однако, в изданиях баллад текст их составляется из элементов, взятых из разных записей, а в то же время в записи отметается то, что по тем или иным соображениям принимается за «неисконное», «неподлинное», «результат порчи» и т. п. Даже если даются все существующие записи «той же баллады» (как это сделано в издании, начатом Грундтвигом), эти записи — лишь ряд фиксированных текстов, и живое балладное творчество и в этом случае оставлено «за записью».
Все же так велики преимущества устной поэзии, т. е. поэзии, подразумевающей неосознанное авторство, перед поэзией литературной, что даже в записи и даже в переводе на другой язык первая может успешно соперничать со второй. Недаром устная поэзия оказала в новое время такое огромное влияние на поэзию литературную. Если различие между поэзией, бытующей в устной традиции, и устной поэзией в записи можно сравнить с различием между цветком живым и цветком засушенным, то различие между устной поэзией в записи и поэзией литературной можно сравнить с различием между живым цветком, который, даже будучи засушен, сохраняет свое благоухание, и цветком бумажным.