— Я не способен удивляться зверским поступком, совершённым зверем. А то, что де Латур д'Азир — зверь, известно всем. Со стороны Маби было весьма глупо воровать у него фазанов. Уж лучше бы воровал у кого-нибудь другого.
— И это всё, что ты можешь сказать?
— А что ещё? Надеюсь, у меня достаточно практический склад ума.
— Что ещё? Вот это я намерен высказать твоему крёстному, господину де Керкадью. Я обращусь к нему за правосудием.
— Против маркиза де Латур д'Азира? — поднял брови Андре-Луи.
— А почему бы и нет?
— Мой дорогой наивный Филипп, волки не пожирают волков.
— Ты несправедлив к своему крёстному. Он человек гуманный.
— Изволь. Я не спорю. Но дело здесь не в гуманности, а в законах об охоте.
Господин де Вильморен в раздражении воздел длинные руки к небу. Он был высокий, стройный молодой человек) годом-двумя младше Андре-Луи. Как и подобает семинаристу, на нём было скромное чёрное платье с белыми манжетами и воротником и чёрные туфли с серебряными пряжками. Его каштановые, незнакомые с пудрой волосы были аккуратно перевязаны лентой.
— Ты говоришь, как законник.
— Естественно. И значит, не стоит попусту тратить на меня гнев. Лучше скажи, чего ты от меня хочешь.
— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной к господину де Керкадью и употребил всё своё влияние, чтобы добиться правосудия. Или я прошу слишком многого?
— Мой милый Филипп, цель моего существования — служить тебе. Предупреждаю, твой рыцарский порыв ни к чему не приведёт. Однако позволь мне позавтракать, и я в твоём распоряжении.
Господин де Вильморен опустился в просторное высокое кресло у опрятного очага, в котором пылали сосновые поленья, и, ожидая, когда его друг кончит завтракать, рассказал ему о последних событиях в Рене. Молодой, пылкий, охваченный энтузиазмом и вдохновлённый утопическими идеалами, он страстно обличал возмутительную позицию, занятую привилегированными классами.
Будучи доверенным лицом дворянина и принимая участие в обсуждении вопросов, волнующих дворянство, Андре-Луи прекрасно знал настроения и чувства этого сословия и потому в рассказе Филиппа не услышал ничего нового. Явное нежелание друга разделить его негодование возмутило господина де Вильморена.
— Разве ты не понимаешь, что это значит? — вскричал он. — Оказывая неповиновение королю, дворянство подрывает основание трона. Неужели они не сознают что от трона зависит само их существование и если он падёт, то погребёт под собой тех, кто к нему ближе всего? Неужели они не видят этого?
— Очевидно, нет. Ведь они — правящий класс, а мне ещё не приходилось слышать, чтобы правящий класс видел что-нибудь, кроме собственной выгоды.
— Это наша беда. И именно это мы собираемся изменить.
— Вы собираетесь упразднить правящий класс? Интересный эксперимент. Полагаю, именно таков и был изначальный план творения, и если бы не Каин[10], он вполне бы мог осуществиться.
— Мы собираемся, — сказал де Вильморен, поборов раздражение, — передать управление страной в другие руки.
— И вы думаете, это что-нибудь изменит?
— Я в этом уверен.
— Ах! Как я понимаю, ещё до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что он поведает тебе о своих намерениях изменить модель человечества.
Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.
— Ты кощунствуешь, — сказал он с упрёком.
— Уверяю тебя, я совершенно серьёзен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое учёное общество Франции изобрести такую систему правления, какая ещё не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Аb actu ad posse valet consccutio[11]. Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.
— Ты берёшь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? — вызывающе спросил господин де Вильморен.
— Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остаётся населением, проклятие — его удел.
— Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. — Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.
— Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словам — к республике. Но ведь мы уже имеем её. Франция сегодня не что иное, как республика.
Филипп удивлённо посмотрел на Андре-Луи.
— По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?
— Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика XIV во Франции не было короля. В Версале живёт тучный господин, который носит корону[12]; но те самые новости, что ты сегодня привёз, доказывают, как мало он значит. Настоящие правители — дворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский народ. Вот почему я и говорю, что Франция — республика, республика, созданная по лучшему образцу — римскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатство — то есть всё, чего можно желать, и было население — раздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республика — самая могущественная из всех нам известных.
— По крайней мере, — Филипп едва сдерживал нетерпение, — ты должен признать — в сущности, ты уже признал это, — что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.
— Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чём вопрос! Без гарантии на этот счёт я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвётся к власти? Я скажу. Буржуазия.
— Что?
— Ты, кажется, удивлён? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?
— Я могу сказать, кто заставил городские власти послать его королю. Тысяч десять тружеников: корабельных плотников, ткачей, рабочих и разных ремесленников.
— Подстрекаемых своими нанимателями — богатыми торговцами и судовладельцами города, — уточнил Андре-Луи. — У меня есть привычка внимательно приглядываться к вещам. Именно поэтому наши коллеги из литературного салона так не любят, когда я вступаю с ними в дебаты. Там, где я смотрю вглубь, они скользят по поверхности. За нантскими рабочими и ремесленниками, о которых ты говоришь, стоят помыкающие этими глупцами и призывающие их проливать кровь ради призрачной свободы хозяева парусных и прядильных мастерских, судовладельцы и работорговцы. Да, да, работорговцы! Люди, которые живут и богатеют на продаже человеческой плоти и крови в колонии, а у себя дома проводят кампании во имя святой свободы! И как ты не понимаешь, что всё это движение — движение торгашей, спекулянтов, проходимцев, которые, разбогатев, мечтают о власти и завидуют тем, кому она принадлежит по праву рождения?
Парижские менялы, дающие деньги взаймы государству, видя, в каком сложном финансовом положения оказалась страна, дрожат при мысли о том, что единственный человек своей властью может аннулировать государственный долг. Из соображений собственной безопасности они втайне подрывают основы государства, чтобы на его развалинах создать новое, своё — где они будут хозяевами. С этой целью они возбуждают народ. Мы уже видели реки крови в Дофине — кровь населения, всегда кровь населения. Теперь нечто подобное мы видим в Бретани. А если новые идеи одержат верх? Если феодальное право падёт, что тогда? Или вы думаете, что под властью менял, работорговцев и тех, кто наживается на постыдном ремесле купли-продажи, удел народа станет лучше, чем при священниках я дворянах? Тебе когда-нибудь приходило в голову, Филипп, что делает власть дворян невыносимой? Жажда приобретательства! Жажда приобретательства — проклятие человечества. Неужели ты думаешь увидеть меньшую жажду приобретательства в людях, которые возвысились именно благодаря ей? О, я готов признать нынешнюю систему правления отвратительной, несправедливой — какой угодно, но, умоляю тебя, загляни вперёд — и ты увидишь, что строй, к которому вы стремитесь, может оказаться несравненно хуже.
10
Каин — в библейской мифологии старший сын Адама и Евы, земледелец. Убил из зависти брата Авеля — пастыря овец. Проклят богом за братоубийство и отмечен особым знаком («Каинова печать»).