Замолкла речь, приятная для слуха, —
Поднялся меченосец, сын Фарруха,
И молвил: «О собрание вельмож!
Прекрасна истина, противна ложь.
А если так, правдивыми пребудем.
Бахрам, вовек живи на благо людям,
И если наши примешь ты слова,
Ты полного достигнешь торжества».
За ним поднялся, важен и спокоен,
Отважный Хазарвон, почтенный воин:
«Ты блага жаждешь для родной земли?
Теперь, когда слова произнесли
И юные, и опытные люди,
Бахрам, отправь посланца на верблюде,
Да поскорей, чтоб не топтал Хосров
Пространный путь для козней и боев.
На пройденную оглянись дорогу,
Не торопись на трон поставить ногу.
Пока владыке не пришел конец,
Не вправе шахский ты надеть венец.
Когда ж трепещешь ты пред шахом юным,
Простись на время с Парсом, Тайсакуном,
И в Хорасане дней твоих русло
Да будет величаво и светло.
Отправь Хосрову просьбу о прощеньи,
И он тебя простит по возвращеньи».
Тут сын Фарруха речь повел опять:
«То, что я слышу, трудно мне понять.
Слова, что здесь произнесли вельможи,
Скорее на слова рабов похожи!
Не согласится тот, в ком разум есть,
Что воин вправе на престол воссесть,
А если согласится с этим вздором,
Себя покроет вечным он позором!»
Речь меченосца, острая, как нож,
Задуматься заставила вельмож.
Встал с места Хазарвон длиннобородый,
Был дружен разум с речью воеводы:
«Когда был мир всевышним сотворен,
Пошло круговращение времен.
Начнем с араба, гнусного Заххока,
Который был исчадьем злого рока.
Разумного Джемшида умертвив,
Он шахом стал, несправедлив и лжив.
Простые люди плакали от боли:
Лишил их воли изверг на престоле.
Но Феридун, исполнен светлых сил.
Пришел и власть Заххока сокрушил.
Злодеев счет мы начали с араба.
Мы назовем вторым Афросиаба.
Он много злодеяний совершил —
В Туране и в Иране совершил!
Назвать мы можем третьим Искандара.
Иран обрек он пламени пожара,
Убил он меченосного Доро, —
Так было злом повержено добро.
Немало звезд счастливых закатилось,
Немало повелителей сменилось,
Но в первый раз подобная беда
Иранские постигла города:
Ответьте — кто из прежних властелинов
Бежал, как наш Хосров, Иран покинув?»
Сел Хазарвон в печали и в слезах:
Увы, бежал к врагам иранский шах!
Тут вынул меч из ножен воевода,
Спросил: «Жену из царственного рода,
Быть может, нам искать в любом дому?
Нет, властвовать не дам я никому!»
По недостойной речи полководца
Поняв, что он, всесильный, зазнается,
Вдруг вынули Бобуй, Гурдармани
Свои мечи и молвили они:
«Бахрам — наш царь, наш долг — повиновенье».
Когда Бахрам увидел в то мгновенье,
Что каждый воин обнажает меч, —
Такую твердую повел он речь:
«Чья голова закружится хмельная,
Кто встанет с места, меч в руке сжимая,
Тому я эту руку отрублю
И голову хмельную отрезвлю».
Так молвил тот, кто шахом стал в Иране,
И разошлось высокое собранье
В предчувствии печального конца:
В морщинах — лица и в тоске — сердца.
Едва стемнели небеса ночные
И загремели голоса ночные
Дворцовой стражи, — радостный Бахрам
Потребовал бумагу и калам,
Сказал писцу: «Яви свое уменье,
Вельможам напиши ты повеленье:
«Да славится Бахрам: лишь он один —
С победоносным счастьем властелин,
Лишь для добра душа его открыта,
Он — правды, справедливости защита».
Так написав, свечу унес писец,
В раздумье погрузив ночной дворец.