От тех властителей, сиявших миру,
Ведет черта к Бобаку Ардаширу.
Его звезда зажглась на небесах.
Он — предок мой, а я — законный шах.
Поэтому я слов не трачу даром, —
Клянусь, что буду я всегда с кайсаром.
Мы не питаем к вам враждебных дум:
Единство обрели Иран и Рум.
Теперь забудем о борьбе и мести,
Во всех делах теперь мы будем вместе».
Кайсар, от шаха получив ответ,
Созвал мужей сановных на совет,
К ученым обратился и к вельможам:
«Иран и Рум едины: мы не можем
От наших обещаний отступить.
Скажите, как нам надо поступить?»
«Ты — наш кайсар, покорство — наша доля.
Повелевай: закон — твоя лишь воля.
Мы — жалкие рабы, ты — господин,
Решаешь дело только ты один».
Так мудрые кайсару отвечали,
Прогнав его заботы и печали.
Глава сорок четвертая
Харрод Бурзин открывает тайну волшебной статуи
Когда светильник солнечный исчез,
Зажглась звезда на куполе небес,
Кайсар, желая испытать иранцев, —
Познания и разум чужестранцев, —
Велел седобородому волхву
Подобную живому существу
Таинственную статую построить,
Ей облик дивной женщины присвоить.
И вот воссела на престол жена,
Красива, и нарядна, и скромна.
Вокруг нее — невольники и слуги,
У ног ее — наперсницы, подруги.
Она молчит. Грустны ее глаза.
Несмело по щеке бежит слеза.
Но щеки, словно яблоки, румяны,
А косы длинны и благоуханны,
Ресницы — мягкие, как облака.
И так она прекрасна и хрупка,
И так бессильно поднимает руку,
Что хочется ее развеять муку…
Был взор ее таких исполнен чар,
Что в восхищение пришел кайсар,
И щедро наградил он чародея,
Ни жемчугов, ни денег не жалея.
Ушел искусник, гордый от похвал.
Густахма властелин к себе призвал,
Сказал ему: «Послушай, муж великий,
О дочери моей прекрасноликой.
Она росла, как вешний цвет мила.
Пора ее замужества пришла.
Мечтал о ней мой родич, юный воин.
Как бог велит, был этот брак устроен.
Я с ней простился, как отец и друг.
Но только увидал ее супруг,
Бессильным стало молодое тело,
Душа его на небо улетела.
С тех пор тоскою заболела дочь,
И день ей черным кажется, как ночь,
Не слушает советов, утешений,
Угрюм, как осень, день ее весенний.
Прошу я: потрудись! Мне жаль ее, —
Найди слова, развей печаль ее,
И, может быть, — ты молод, строен, знатен, —
Ей будет разговор с тобой приятен».
Сказал Густахм: «Я прогоню тоску,
Ее недуг из сердца извлеку».
С душой открытой, полон жажды дела,
К молчальнице приблизился он смело.
Сидела солнцеликая жена,
Безмолвна, величава и грустна.
Но так как статуя была красива,
Густахм заговорил красноречиво:
«Царевна, дочь могучего отца!
Не жалуйся на промысел творца.
От смерти не уйти орлу на небе
И льву в лесу, — таков наш общий жребий».
Но на ветер ушли его слова,
Несчастного не тронув существа.
Оно глядело пристально и грустно,
Смахнув слезу с ресниц весьма искусно.
Густахм замолк, теряя речи дар.
Призвав к себе, спросил его кайсар:
«Ты говорил ли с бедною царевной,
Тоску прогнал ли речью задушевной?»
Тот отвечал: «Твоя безмолвна дочь,
Не удалось мне страждущей помочь».
На утро властелин сказал Болую:
«Как дочери тоску развеять злую?
Шапура, Андиёна ты возьми,
И с этими достойными людьми
Мое дитя ты оживи беседой,
О женихе прекрасном ей поведай: