— Это правда, — искренне сказал Юрген.
— Откуда вы знаете? Значит, так: если б я даже был достаточно безумен, чтобы отдать дочь за простого герцога, вы бы от нее ужасно устали. Могу уверить вас в этом, так как по своему нраву Гиневра — вылитая мать. Она, конечно же, мила внешне, потому что в этом пошла по моей линии. Но, между нами, она не особенно разумна и всегда будет строить глазки мужчинам. Сегодня пришел ваш черед служить ей мишенью — в прекрасной блестящей рубахе, ничего похожего на которую никогда не видели в Глатионе. Я считаю ваши права в качестве победителя, спасшего ее, предосудительными, но даже при этом не могу их отрицать. И должен просить вас использовать такой поворот событий наилучшим образом.
— Между тем мне приходит на ум, сударь, что не совсем разумно обручать дочь с одним человеком и разрешать ей свободно разгуливать с другим.
— Если вы настаиваете, — сказал Гогирван Гор, — я, конечно, могу запереть вас обоих в отдельные темницы до дня свадьбы. Но мне кажется, что вы — то должны жаловаться в последнюю очередь.
— Скажу вам прямо, сударь, что разборчивые люди заявили бы, что вы очень мало заботитесь о чести дочери.
— На это есть несколько ответов, — сказал король. — Первый состоит в том, что я вспоминаю покойную жену с большой нежностью и думаю, что у меня есть лишь ее слово в отношении того, что Гиневра — моя дочь. Другой ответ гласит, что хотя моя дочь — тихая, хорошо воспитанная молодая женщина, я никогда не слышал, чтобы король Фрагнар был чем — то в этом же роде.
— О, сударь, — ужаснувшись, сказал Юрген, — на что вы намекаете?
— В пещерах происходят всевозможные вещи — вещи, которыми мудрее пренебрегать при солнечном свете. Я и пренебрегаю! Я не задаю вопросов. Мое дело — пристойно выдать дочь замуж и только. Открытия, которые может сделать ее муж впоследствии, — его трудности, а не мои. Вот что я мог бы сказать вам, мессир де Логрей, в качестве ответа. Но настоящий ответ — попросить вас обдумать такое заявление: честь женщины обеспокоена одной — единственной вещью, а честь мужчины этой вещью не обеспокоена вовсе.
— Но вы говорите загадками, король, и я не понимаю, чего вы от меня хотите.
Гогирван ухмыльнулся.
— Очевидно, я советую вам быть благодарным, что вы родились мужчиной, поскольку у сильного пола намного меньше нужды волноваться по поводу разрыва.
— Какого разрыва? — спросил Юрген.
Гогирван рассказал ему.
Герцог Логрейский во второй раз ужаснулся.
— Ваши умствования, король, отвратительны и вряд ли облегчат мои страдания. Однако мы говорим о вашей дочери, и рассматривать нужно скорее ее, чем меня.
— Теперь я чувствую, что вы меня правильно поняли. Но во всем, касающемся моей дочери, я хочу, чтобы вы лгали, как порядочный человек.
— Боюсь, сударь, — сказал Юрген после небольшой паузы, — что вы человек с отчасти вырождающимися идеалами.
— Но вы же молоды. Молодость, будучи достаточно энергична, может позволить себе идеалы и выдерживать тяжелые удары, которые из — за этих идеалов получает их владелец. Но я‑то старик, мучимый вялым сердцем и довольно проницательным взглядом на жизнь. Такое сочетание, мессир де Логрей, очень часто вынуждает меня не вовремя смеяться просто потому, что я знаю, что вот — вот совершенно некстати расплачусь.
Так ответил Гогирван. Он некоторое время молчал, созерцая огонь. Затем махнул сморщенной рукой в сторону окна и начал задумчиво говорить:
— Мессир де Логрей, сейчас в моем городе Камельяре ночь. А где — то одна из крыш скрывает девушку, которую назовем Линеттой. У нее есть возлюбленный — скажем, его зовут Саграмор. Имена не важны. Этой ночью, когда я говорю с вами, Линетта неподвижно лежит на широкой резной кровати, которая прежде принадлежала ее матери. Она думает о Саграморе. Комната темна, только лунный свет серебрит ромбовидные стекла в старинных окнах. В каждом углу комнаты таятся трепещущие тени.
— О, сударь, — говорит Юрген, — да вы тоже поэт!
— Не перебивайте меня! Линетта, повторяю, думает о Саграморе. Они сидят у озера под яблоней, более старой, чем Рим. Узловатые ветви подняты, словно в благословении, а лепестки соцветий — дрожащие, трясущиеся, колышущиеся, — вечные белые лепестки беззвучно падают в тишине. Никто не произносит ни слова, ибо в этом нет нужды. Саграмор молча смахивает лепестки с черных волос девушки и молча целует ее. Озеро сумеречно и полупрозрачно, как нефрит. Низко на бледном небе светят две одинокие звезды. Забавно, что грудь у мужчины волосатая, очень забавно! Поет какая — то птица, и серебряная игла звуков пунктиром прокалывает тишину. Разумеется, высокие небеса окрашены в спокойные, удивительно прелестные тона. Так, по крайней мере, думает Линетта, лежа без движения, как мышка, на широкой кровати, на которой она родилась.