Сбросил пыльный плащ и сошел с коня.
Неподвижно перед собой смотрел,
А в душе клокотал, а в душе горел,
Не спеша, по расстеленному ковру
Зашагал он по сумрачному двору.
А за ним заспешили девять ханум,
Но услышав сзади их смех и шум,
Оглянулся хан — до того угрюм,
Что отстать решили девять ханум.
И пошел он один в глубину двора,
Где под сводом праздничного шатра
Свой позор оплакивала с утра,
А теперь, обессилев, спала Гульшара.
Мимо стражи растерянной хан шагнул,
Тихо полог шелковый отогнул,
Словно вор, дыхание затаив,
В голубой полумрак шатра заглянул,
И в мерцанье тусклого ночника
Различил он лицо любимой жены:
Спит она, и набухшие от молока,
Молодые груди обнажены,
Разметались пряди пушистых кос,
Под щекой подушка мокра от слез,
И котенок спит у одной груди,
И щенок сопит у другой груди.
Задохнулся хан... Как полынь, горька
Властелина за горло взяла тоска:
Два звереныша спят на белой груди,
Как на яблоках спелых — два червяка!
И внезапно в гнев превратилась тоска.
Беспощадною злобой сменилась тоска,
И сама собой потянулась рука
К рукояти отточенного клинка.
Но в огне размягчается даже сталь,
Стало вдруг жену нестерпимо жаль,
Вспомнил хан и стыдливые ласки ее,
И красивые, длинные сказки ее,
Что, бывало, рассказывала всю ночь,
И отхлынул гнев, и пришла печаль.
Как, наверно, металась, рыдала она,
От позора и горя страдала она,
И с какой отчаянною тоской
Возвращенья его ожидала она! —
Так он думал — и стона сдержать не мог,
Из руки ослабевшей выпал клинок,
Зазвенел клинок о дверной порог.
Этим звоном внезапным пробуждена,
Задрожала его молодая жена,
И в глаза супругу, не шевелясь,
Неподвижным взором так и впилась.
Увидал он в скорбящих ее глазах
И мучительный стыд, и томительный страх,
Стала боль и горечь — еще сильней,
Опаленное сердце — еще нежней,
И тихонько хан наклонился к ней —
К опозоренной, юной жене своей,
И вполголоса так обратился к ней:
«Я посеял цветы,— но увяли цветы,
Я лелеял мечты,— но угасли мечты,
Я — бесплодное древо, сухой саксаул,
А со мной оказалась несчастной и ты.
Конь не может скакать по отвесным горам,
Видно, скорбь да позор предназначены нам,
Не тоскуй, дорогая моя Гульшара,
Это бремя с тобой разделю пополам.
Мы ведь оба — покорные божьи рабы,
Если грянул удар, не уйти от судьбы.
Но скажи, дорогая моя Гульшара:
Ты не стала ли жертвою злой ворожбы?
Расскажи, кто виновен в несчастье твоем?
А не знаешь — виновных отыщем вдвоем!
Почему же молчишь ты, моя Гульшара?
Не молчи — расскажи обо всем, обо всем!..»
Так он ласково говорил,
Не бранил жену, не грозил,
Но недвижна была Гульшара —
Шевельнуться не было сил,
Ей бы с ложа поспешно встать,
К мужу кинуться, зарыдать,
Ноги с плачем ему обнять,—
Он бы тут же ей все простил!
Но мучением и стыдом
И отчаяньем пронзена,
Неподвижно лежала она,
Будто скована крепким льдом.
Слова молвить не смела она,
Только молча глядела она,
И опять, душой закипев,
Хан почуял жестокий гнев.
«Вижу я, все слова пусты,
Что ж, пора разговор кончать!
В прах втоптала мои мечты
Да еще решила молчать?
Что ж ты, подлая тварь, лежишь —
Не желаешь меня замечать?
Должен я жену обучать,
Как супруга надо встречать?
Поднимайся, собачья мать,
Поднимайся, кошачья мать,
Я заставлю тебя отвечать!»
Как подхлестнутая кнутом,
Поднялась Гульшара с трудом,
Стыд и муку превозмогла,
Тихим голосом так начала:
«Где слова я теперь найду?
Что скажу про свою беду?
Я позор принесла в твой дом
И теперь наказанья жду.
Можешь саблей сразить меня —
Я и так уже сражена,
Лютой казнью казнить меня —
Я и так уже казнена.
Но внемли презренной рабе,
Снизойди к смиренной мольбе —
И открою тайну тебе.
Много сказок былых времен
Я рассказывала тебе,
Но про свой пророческий сон
Не рассказывала тебе,
Потому что дала обет
Эту тайну хранить семь лет,
Но теперь уже снят запрет.
Я была еще очень мала —
Семилетней, глупой была,
Но пророческий этот сон
Крепко в памяти сберегла.
Помню я: в ночной тишине
Еренлеры явились мне —
Сорок старцев в белых чалмах
На рассвете приснились мне.
Были бороды их длинны,
Были посохи их длинны,
А глаза добры и ясны —
Прямо в душу устремлены.
Тихо мудрые старцы шли,
Их одежды, как волны, текли,
А ступни не касались земли.
Помню старцев этих святых,
Словно видела их вчера: