Что не юноша — дева она!
Во дворец я ее привел
И решил оказать ей честь —
Указал ей на свой престол,
Предложил на него воссесть,
Отказалась она, смущена,
И была стыдлива, скромна,
И тогда я опять увидал,
Что не юноша — дева она!
Что же дальше? Не я ли сам
Дал святой обет небесам,
Что тому, кто спасет меня,
Дочь единственную отдам?
Как я должен был поступить,
Чтобы выполнить свой зарок?
Ведь спасительницы моей,
Избавительницы моей
Я секрета открыть не мог!
И решение принял я,
Что останусь непогрешим:
Брачный ваш совершу обряд,
Если так небеса хотят!
А теперь, дорогая Анжим,
Ты одна только можешь решить:
Как должны мы отныне жить,
Чтоб Аллаха не прогневить,
Перед небом не согрешить?»
Отвечала Анжим: «О премудрый хан,
Мой секрет ты легко разгадать сумел,
Даже имя мое ты узнать сумел,
Не сердись же, прости меня за обман,
Я великую мудрость твою признаю,
Но пойми и меня, прозорливец святой:
Неприлично девушке молодой
Одиноко скитаться в чужом краю.
Потому и решила я правду скрывать
И себя за юношу выдавать,
А теперь расскажу откровенно тебе
О моем пути, о моей судьбе.
Но недолго — всего только сорок дней —
Он провел с молодою супругой своей:
Вновь почувствовал он богатырский пыл,
Небывалое совершить решил —
Как безумный, к гибели поспешил.
Есть на свете чудесный город-рубин,
Самоцветный город Тахта-Зарин,
В нем живет беспощадная, как змея,
Птица смерти — колдунья Бюльбильгоя.
Ненавидит людей эта Птица зла,
В западню и Шарьяра она завлекла,
Погубила пламенного храбреца —
Превратила в каменного мертвеца,
И теперь не старайся его найти,
И теперь не пытайся его спасти,—
Самый зоркий взгляд не найдет его,
Самый острый меч не спасет его!
Если весь наш бренный мир обойдешь,
Если весь подземный мир обойдешь,
Не найдешь ты Шарьяра среди живых,
Но его и средь мертвых ты не найдешь.
Тяжело говорить мне об этом, поверь,
Но жестокую правду ты знаешь теперь:
Нет Шарьяра, не пробуй искать его —
Даже встретив, тебе не узнать его!
Был он всех на земле и смелей, и сильней,
А теперь он — один из черных камней,
Лишь один из бесчисленных черных камней,
Будет спать и спать — до скончанья дней!»
Пошатнулась Анжим, застонала Анжим,
Без сознания чуть не упала Анжим,
Услыхав, что пропал ее милый брат —
Черным камнем стал ее милый брат!
Потемнел весь мир у нее в глазах,
Обуяли душу тоска и страх,
Пот холодный закапал с ее чела,—
Наконец, в сознанье она пришла
И окрепшим голосом произнесла:
«О, жестокая весть! О, возлюбленный брат,
Мой несчастный, навеки погубленный брат!
Значит, жертвою стал ты коварных чар,
Мой отважный, доверчивый, гордый Шарьяр!
Небесами клянусь и землей клянусь:
Лучше в дом родительский не вернусь,
Но в жестокой беде не оставлю тебя,
От мучений загробных избавлю тебя!
Я отправлюсь в город Тахта-Зарин —
В эту богом проклятую страну,
Я с колдуньей сражусь один на один
И тебе драгоценную жизнь верну!
Или злую губительницу погублю,
Или страшную участь твою разделю,
За тобой пойду даже в вечный ад,
Мой любимый брат, мой несчастный брат!..»
«Не спеши отправляться в Тахта-Зарин,—
Ей участливо молвил Емен-властелин,—
Много раз отправлялись туда храбрецы,
А назад не вернулся еще ни один!
Ничего не боится Бюльбильгоя —
Колдовская птица Бюльбильгоя,
Не боится ни яростного клинка,
Ни секиры, ни палицы, ни копья.
И напрасно пытался могучий
Шарьяр Эту птицу-колдунью рассечь мечом,—
Оказался бессильным его удар,
Потому что проклятой — все нипочем!
Чтобы птицу громадную победить,
Дьяволицу жадную усмирить,
С этим чудищем злым не в открытый бой —
В поединок волшебный надо вступить.
Чтоб ее победить, дорогая Анжим,
Надо быть мудрее всех мудрецов,
Надо быть хитрее всех хитрецов,—
Надо быть храбрее всех храбрецов,—
Надо силою необычайной владеть,
А к тому же наукою тайной владеть,
Заклинания все до единого знать,
Чтоб колдунью коварную одолеть!
Может быть, и найдется когда-нибудь
И такой храбрец, и такой мудрец,
Что сумеет проникнуть в ее дворец
И погубит губительницу, наконец,
Но, как видно, пора еще не пришла
И, наверно, не скоро еще придет:
Сотни лет бесчинствует Птица зла
И давно ее жертвам потерян счет,
Не сумел спастись и герой Шарьяр
От ее колдовских, смертоносных чар,
И теперь никто его не спасет,
Да, поверь, ничто его не спасет,—