— Для того, чтобы ваши клакеры меня освистали? — гладя прямо в глаза Осиноватому, спросил Иван Иванович.
— Вы слишком неосторожны, — покачал головой Дубов. — Партийная интеллигенция, люди, на которых опирается партия, по-вашему, — не авангард народа, а клакеры?
— Мне думается, — нараспев заговорил Акациев, — что Иван Иванович впал в то печальное состояние, я сказал бы, лихорадочное, которое мне не раз приходилось наблюдать в памятные годы, когда я находился в концлагере. Я и сам, — правда, очень непродолжительное время, — был в таком печальном положении. Знаете, эти грязные нары, чистка отхожих мест, общение с уголовной шпаной… Но потом, когда видишь, что кругом сотни таких же, как ты, честных коммунистов, занимавших видные посты, начинаешь думать, что всё это — лишь обидное недоразумение, из-за которого не следует пенять на нашу великую партию, на нашу счастливую советскую жизнь. Мне жалко было славных ребят из лагерной охраны, которые думали, что мы какие-то преступники. И все эти восемнадцать долгих лет мы жили всё же по-партийному, у нас была по сути дела настоящая партийная организация, мы поддерживали бодрость друг в друге, старались не отстать от жизни, изучали произведения классиков марксизма, и, как видите, я вернулся бодрым и чувствую себя счастливым…
— Одним словом, — невежливо перебил его Иван Иванович, — вы хотите сказать, что лучшие годы вашей жизни, проведенные на каторге, это и есть та счастливая жизнь, которой вы восхищаетесь.
— Жертвы! — всплеснул руками Акациев. — Без жертв великие дела не делаются. Вы забываете, в каком мы были окружении.
— Таком же, как сейчас.
— О нет… Страны народной демократии…
— Это не меняет положения…
— Очень даже меняет… Наше великое дело приближается к успешному завершению. Мы построили социализм.
— Тюремный! — выпалил Иван Иванович.
Ему очень хотелось сдержаться, но не удалось.
— Как!? — рявкнул Дубов.
Осиноватый вскочил, подбежал вплотную к Ивану Ивановичу, губы у него дрожали, колени тряслись:
— Одумайся, Иван Иванович! Что с тобой? Ну да, ты ведь болен, совершенно болен…
— Нет, я здоров, — уже спокойно ответил Иван Иванович.
— Значит, вы не коммунист, — сказал Дубов.
— Коммунист, но не такой, как вы. И коммунистического в вас ничего нет. Так же, как его вообще у нас нет. Я хочу спасти хотя бы идею, пока еще не поздно. А, может быть, уже поздно!
— Это контрреволюция! — воскликнул Акациев.
— Вы и не знаете, что такое революция. По-вашему, это просто насильственный захват власти. Но это чепуха — захватить власть и делать то же самое, что прежние властелины, и даже хуже. Вы не понимаете даже простых вещей, которые понял такой довольно ограниченный писатель, как Эптон Синклер. Больше сорока лет назад он сказал: «Нет для социалистического движения опасности больше, чем опасность сделаться установившимся учреждением…» К этому я могу только прибавить: учреждением неприлично старым, более бюрократическим и тираническим, чем восточная деспотия…
Иван Иванович задохнулся и умолк.
— Что же, все ясно… — сказал Дубов.
— Еще Ницше верно, сказал, — усмехнулся Иван Иванович, — что образ человека можно скомбинировать из трех анекдотов. Комбинируйте на здоровье.
— Вы больны, Иван Иванович, — трясся над ним Осиноватый.
— Может быть, — махнул рукой Иван Иванович, — всё может быть.
Я И СЕЙЧАС НИЧЕГО НЕ МОГУ
Парторганизация института постановила единогласно исключить Ивана Ивановича Синебрюхова из партии. Однако райком не согласился с этим решением. Секретарь райкома еще до заседания бюро долго беседовал с Иваном Ивановичем, ознакомился с его книгой. Он понял трагедию Иоанна Синемухова и старался ему разъяснить гибельность его поведения.
— Иван Иванович, разрешите мне, прежде всего, задать вам вопрос: как вы мыслите свою жизнь вне партии?
— Я живу для человечества, и если меня исключат из партии, я не перестану быть коммунистом.
— Но ведь вы тогда ничего не сможете сделать?
— Я и сейчас ничего не могу, хотя вижу, что партия совершает грубейшие ошибки, граничащие с злодеяниями.
— Вот об этом я и хочу с вами поспорить. Конечно, аппарат наш поражен страшной болезнью бюрократизма. Но болезнь эту партия преодолеет, потому что диагноз поставлен и ведется борьба. Новый метод управления народным хозяйством уже дает себя знать. Предстоят еще реформы. Беда ваша в том, что вы слишком нетерпеливы. Без терпения ничего достигнуть нельзя.