И сказал Бэнкэй:
– А эти горы почти никто и не знает. Три священных вершины есть в заморских краях: Юйван, Сянфэн и Шангао. И две священных вершины есть в нашей стране: вершина Единственного Пути Итидзё и вершина Бодай – Прозрения. Итидзё – это гора Кацураги, а Бодай – гора Кимбусэн, вот эта, пред которою мы стоим. Здесь очищал свою плоть и свой дух Святой Эн-но Гёдзя. Зрел он благоговейно поезд принца Упасаки, как вдруг закричали тревожно птицы. Глядит: на водах потока Хацусэ стоит во плоти сам Фудо-мёо, кому он особенно поклонялся. С той поры эта гора запрещена для тех, кто не очистил себя от скверны мирской, и людям сюда пути нет. Сам я и не пытался восходить на неё, но, как мне говорили, на три стороны она непроходима. И вот: с одной стороны на нас уставлены стрелы врагов; на западе – пропасть, где замирают и птичьи крики; на севере – пропасть, именуемая «Возвращение Благовестного Дракона», и на дне её крутится бешеный горный поток. Так что нам остаётся идти на восток, в местность Уда провинции Ямато. Тогда мы сумеем уйти.
О том, как Таданобу остался в горах Ёсино
Люди Ёсицунэ, числом шестнадцать, каждый как мог готовились к бегству, и был с ними один прославленный и неустрашимый воин. Коль говорить о предках его, то был он потомком самого министра-хранителя печати Каматари, отпрыском ветви Фудзивары Фухито, внуком Сато Саэмона Норитаки и вторым сыном управляющего Сато Сёдзи из Синобу. Словом, это был самурай по имени Сато Сиробёэ Фудзивара Таданобу.
Он один из всех вассалов приблизился к Ёсицунэ, опустился коленями в снег и сказал так:
– Господин, нас с вами сейчас вернее всего можно было бы уподобить баранам, коих шаг за шагом гонят на скотобойню. Вам же надлежит уйти спокойно и без помех. Желаю я остаться здесь, дождаться этих монахов и задержать их на время своими стрелами, прикрывая ваш отход.
– Твоя решимость поистине радует меня, – ответил Ёсицунэ. – Но в битве у Ясимы твой старший брат Цугинобу отдал за меня жизнь, пав от стрелы Норицунэ, правителя Ното, и, когда ты рядом со мной, мне всё мнится в сердце моём, будто живы ещё оба брата! Нет, я не могу оставить тебя, и ты уйдёшь с нами. До конца года, смотри-ка, осталось не так уж долго! Если жив останешься ты и выживу я, тогда на будущий год в начале первого или второго месяца ляжет мой путь в край Осю и со мною отправишься ты и предстанешь перед правителем Хидэхирой, и свидишься ты вновь с женою и детьми, которых оставил в поместье своём в Синобу.
На это Таданобу, склонившись, ответил:
– Ваше суждение почтительно выслушал. Но когда осенью третьего года Дзисё мы с братом покидали край Осю, правитель Хидэхира сказал нам: «Отныне, вверив жизни ваши господину, возвышайте имя своё в веках. Коли придёт весть, что вы пали, пронзённые стрелами, я буду всем сердцем истово молиться о вашем блаженстве в грядущем рождении. Награды же в этой жизни за подвиги ваши – а вы их свершите! – на усмотрение господина». Так он говорил. Он не сказал: «Возвращайтесь живыми». И хотя матушка наша осталась одна в Синобу, мы сказали ей на прощанье только, что видим её в последний раз. Воин привык думать: сегодня его, завтра меня, и так будет со всеми. Вы слишком принимаете это к сердцу, господин, так пусть же кто-нибудь убедит вас!
Выслушав это, Бэнкэй сказал:
– Слово воина – что указ государя: однажды сказано и неотменно. Благоволите проститься с ним со спокойной душой.
Некоторое время Судья Ёсицунэ молчал, затем произнёс:
– Я скорблю, но я бессилен. Поступай, как велит сердце.
И Таданобу, поклонившись, возликовал, что остаётся один в глубине гор Ёсино.
Но сколь же грустным оказалось это благое дело! В последний раз прощаться с господином, с которым рядом озарял тебя ночами звёздный свет и по утрам окутывал туман, с которым рядом терпел невзгоды под зимним снегопадом и в летнюю палящую жару и от кого на шаг не отставал ни днём, ни ночью, ни вечером и ни на рассвете, кого он почитал ничуть не ниже, чем Саканоуэ-но Тамура иль Фудзивару Тосихито! Конечно, тоска ему сдавила сердце. А когда шестнадцать его товарищей один за другим стали подходить к нему по снегу со словами прощания, мысли его и вовсе смешались.
Тут Ёсицунэ подозвал Таданобу к себе и сказал ему так:
– Длинный меч у тебя, как я погляжу, и, когда ты устанешь, будет биться им несподручно. Ослабевшему воину хуже нет большого меча. Возьми же вот этот для последнего боя.
И он вручил Таданобу изукрашенный золотом меч в два сяку и семь сунов длиной с жёлобом по всей длине великолепного лезвия.
– Обращайся с ним достойно. Короток он, но редкостной выделки. Мне этот меч едва ли не дороже жизни. И знаешь почему? Он хранился в сокровищнице Кумано, и настоятель Тандзо переслал его мне, вымолив у Кумано-Гонгэна, своего божественного покровителя, когда я в Ватанабэ снаряжал боевые суда, чтобы переправиться на Кюсю для сокрушения Тайра. И не крепкая ли вера в богов Кумано дала мне за три года умиротворить врагов династии и смыть позор поражения с имени Ёситомо? Дороже жизни мне этот меч, и всё же отдаю его тебе. Думай, что я плечом к плечу с тобою.
Таданобу благоговейно принял меч, обнажил его и провёл по лезвию рукавом.
– Благородное оружие! – произнёс он, обращаясь к товарищам. – Когда брат мой Цугинобу в битве у Ясимы отдал жизнь за нашего господина, он умчался в Страну Тьмы на знаменитом коне Тайфугуро, которого пожаловал ему из своих конюшен Хидэхира, правитель Страны Двух Провинций. Теперь же настал мой черёд послужить господину, и мне пожалован этот благородный меч, сокровище Кумано. Только не думайте, будто господин наш пристрастен ко мне, ибо каждый из вас дождётся такого же часа.
И, слушая его, все пролили слёзы.
Судья Ёсицунэ спросил:
– Что ещё ты хочешь сказать?
– Вы попрощались со мной, – ответил Таданобу, – и больше мне ничего не надо. Правда, есть одно дело, но может оно уронить честь воина до скончания веков, и я боюсь о нём говорить.
– Мы видимся в последний раз. Какое дело? Говори.
Получив разрешение, Таданобу пал на колени и сказал так:
– Сейчас вы уйдёте со всеми, и я здесь останусь один. Подступит сюда настоятель Ёсино и осведомится: «Да где же здесь Судья Ёсицунэ?» И братия его, народ всё тщеславный, скажет: «Полководца-то нету, этот хочет сражаться за себя, но не биться же нам с кем попало!» И с тем они повёрнут назад, честь мою опозорив навеки. Так вот, хотелось бы мне только лишь на сегодня принять на себя высочайшее имя государя Сэйвы, что положил начало доблестному роду Минамото!
Сказал Судья Ёсицунэ:
– Всё бы хорошо, но вот что мне подумалось. Сумитомо и Масакадо, восстав против воли небес, нашли себе погибель. А обо мне ещё скажут вдобавок: «Выступил против воли государя, прежние друзья от него отвернулись, и держаться ему уже не по силам. Живёт он от утра до заката, лишь бы прожить лишний день, а когда наконец бежать стало некуда, высочайшее имя Сэйва навязал своему вассалу». Что отвечу я на такое злословье?
– А я поступлю, как уместно, – возразил Таданобу. – Когда монахи надвинутся, я буду стрелять до последней стрелы в колчане, а когда колчан опустеет, я меч обнажу, чтобы вспороть себе живот. И скажу я им: «Вы полагали, что я и есть Судья Ёсицунэ? Я ведь всего лишь его верный вассал и зовусь Сато Сиробёэ Таданобу. Я принял на себя имя моего господина и в схватке с вами выказал ему свою преданность. А теперь отрежьте мою голову и представьте Камакурскому Правителю». Сказавши так, я взрежу себе живот и умру, а уж после этого никакая клевета не коснётся вашего имени.
– Что ж, господа, – произнёс Ёсицунэ. – Коль он умрёт, всё разъяснив с последним своим вздохом, препятствовать я не могу.
И Таданобу принял на себя имя государя Сэйва. «В этом мире это меня прославит, а в мире ином князь Эмма, судья всех умерших, услышит хвалу в мою честь», – думалось ему.
– Что за доспехи на тебе? – спросил Ёсицунэ.