– Добрый вечер, отец.
Старый Роблес поднял голову – тихое отчаяние тлело в бесцветных его глазах.
– Агапито!
Обнялись, прослезились. Выборный дал отцу хлеба. Старик все плакал.
– Зачем же плакать, отец? Никто ведь не умер.
– Лучше бы нам умереть, Агапито. Мертвому ничего не надо, а мы, живые, хотим есть. Все у нас пропало, все. Ни фермы нет, ни сарая, ни скота, ничего. Пока ты сидел в тюрьме, судья Монтенегро все отобрал. А в прошлом месяце забрал моих лошадей, твоих овец. Говорит, мы расходы по судопроизводству обязаны оплатить.
– Когда я уходил, этот дом был красиво покрашен.
– Судья велел все замазать. Даже семян у нас нет, Агапито.
– А лошади?
– Одну оставили, самую никчемную, Белоногого.
– Седло найдется?
– Есть дяди твоего, Эустакио.
– Ну и ладно, хватит с меня.
Агапито улыбнулся. Ужас исказил лицо старика.
– Зачем тебе лошадь? Ты что, хочешь снова бороться с судьей? Не смей, не смей. Ни один человек не может справиться с ним. Он остановил реки, время арестовал. Захочет – солнце погасит.
– Я знаю, как спастись от этих бед.
Старик дрожал.
– Зачем ты вернулся, Агапито? Не вяжись ты лучше с господами. Самые доблестные мужи нашей общины пытались бунтовать против них. А что вышло? Где теперь Эктор Чакон? Дай ему бог выйти живым из тюрьмы! Где Гарабомбо? Он был невидимка, стоило ему захотеть – и никто не мог его увидеть, а все равно пуля настигла его. Где старый Раймундо Эррера? В могиле. Переворачивается небось в гробу от ярости и злобы. Отступись, Агапито! В воскресенье прискакали к нам в.селение надсмотрщики из поместья Уараутамбо, объявили: кто посмеет одно только слово тебе сказать, будет иметь дело с самим судьей.
– А где наша Грамота?
– Лежит под землей в пещере Науанпукио.
– Не попортится она там?
– В клеенку завернута да в три мешка уложена.
– Прощай, отец.
Агапито вышел из дому. Сверкали звезды, и в блеске их еще прекраснее казалась земля, за которую борется его община с 1705 года.
– Не ведаю, когда окончится мой путь.
Величественна ночь в Андах! Медленно пробирался Агапито сквозь волны ароматов и слышал, как крадутся во тьме невидимые пумы. Добравшись до Науанпукио, осветил фонариком скалу под которой почти тотчас после возвращения и незадолго до смерти дона Раймундо Эрреры сам захоронил Грамоту. Стал копать ножом. Он предусмотрительно захватил с собою два пончо. Одно – для себя, другое – укрыть, спрятать сияющую Грамоту. Зажмурился Агапито, развернул мешки. Но сияния не было. Что случилось? Грамоту подменили? Полный тревоги, достал Грамоту ощупал знакомые швы. Пришлось снова зажечь фонарь. Луч заскользил по строчкам, которые Агапито знал наизусть до последнего слова. Дрожь пробежала по его спине. Грамота не светилась!
Они умерли бы тогда, если б не Грамота? Полиция разыскивала упрямых членов Совета общины, что затеяли снять план с общинных земель. Спасаясь от нее, глава общины Эррера приказал взобраться на Чертов Горб. Стали переходить Змеиную Гору, держались за руки, обвязались веревкой, чтоб не упасть в пропасть. Началась буря и продолжалась подряд трое суток. Они остались бы там, под снегом, если бы старый Эррера не догадался достать Грамоту. Он вынул ее из сумки, притороченной к седлу. Широкий язык пламени, такой широкий, что в нем поместился бы целый загон овец, осветил Чертов Горб. Они шли в этом острове света и только потому выжили. Шли и пели, больные, голодные, измученные. И вот Грамота не светится больше. Остаток ночи Агапито Роблес простоял возле Грамоты. Напрасно ожидал он. Грамота не светилась.
Взошло солнце, и в его лучах он увидел просто связку пожелтевших бумаг. Агапито ушел из пещеры Науанпукио. Он смотрел на суда, бороздившие спокойную гладь озера. И вдруг понял, почему Грамота не светится больше. Двести, пятьдесят семь лет подряд они верили, что можно вернуть свою землю по закону. Люди умирали, сидели в тюрьмах, претерпевали бесконечные муки, и все эти годы ревностно берег народ Грамоту – напрасное свидетельство своей правоты.
Двести пятьдесят семь лет жители Янакочи просили, умоляли, хлопотали, требовали, надеялись, что добьются наконец справедливости. И вот теперь Агапито понял: они ошибались. Столько поколений приносили себя в жертву, а Грамота – всего только выцветшие листы бумаги.
Прощай, Грамота! Я слышу твой последний наказ: всякие просьбы бессмысленны. Янакоча может вернуть свои земли только силой. Встал день, и свет дневной пронзил его сердце. И решил Агапито Роблес: отныне Янакоча никогда ни о чем не будет просить.