– Я не знал, что вы так любите гитару. Большей частью люди не слишком-то разбираются в музыке. А вы так высоко цените гитару. Как вы красиво это сделали, Нуньо.
– Что, дон Бенито? – удивился Нуньо.
– Да вот, цветы на гитаре. Я такое в первый раз вижу.
Тогда только Нуньо заметил эти окаянные гвоздики. Он украсил гитару разноцветными лентами, стараясь прикрыть гвоздики, но гитара продолжала цвести. Через некоторое время гвоздики покрыли ее всю. Нуньо запрятал гитару на чердак. Напрасно! Ибо вскоре заметил, что любой деревянный предмет, к которому он прикасался своими горящими пальцами, словно вспомнив время, когда был деревом, расцветал, шелестел листьями. В пансионе «Мундиаль», на кухонном столе, за которым обедали слуги и пеоны из «Эль Эстрибо» (генералы ели в Золотом Салоне), безудержно цвели гладиолусы. Однажды Генерал Берм-дес съел их все до одного. На другое утро, войдя в кухню, слуги увидели стол, цветущий магнолиями. Они подумали, что это остатки бесчисленных букетов, которые их хозяйка получала ежедневно. Нуньо сказал, что стол хромой, и приказал отнести его в чулан. Он решил больше не касаться деревянных предметов. Но вскоре понял, что, если болезнь его не пройдет, цветы заполонят все – столы, стулья, двери, лестницы, его собственную кровать. К счастью, Нуньо вспомнил про кожаные перчатки, которые он когда-то нашел в «Дьесмо» – забыл, видимо, после ночного веселья какой-то пьяный помещик. Итак, пока что Нуньо удалось скрыть свою удивительную болезнь.
Здоровье доктора Монтенегро тоже пошатнулось. Впервые в жизни судья познал бессонницу. Прежде он отличался необычайной точностью, теперь начал вдруг путать присутственные дни. Как всегда, ложился он в десять часов вечера, вставал в. шесть. Но сон ускользал. Мака стояла перед глазами, улыбалась, и уснуть не было никакой возможности.
Однажды утром секретарь суда Пасьон увидел на столе судьи книгу «Титаны любовной лирики». Пасьон решил, что книга вещественное доказательство в каком-нибудь процессе об изнасиловании. Однако через несколько дней секретарь суда обнаружил между страницами уголовного кодекса нечто еще более угрожающее, сомневаться не приходилось – это было начало стихотворения:
Пасьон в ужасе отвел глаза – эти украденные где-то строчки ясно доказывали, что Первый Гражданин болен той же болезнью, которая губит всех мужчин в провинции. Судья и сам не смел доверить в это. Ссылаясь на какие-то дела, он уходил из суда, бродил вокруг пансиона, где жила Мака. Иногда утром он встречал кого-либо из ее свиты и с достоинством кланялся. Легкий, едва заметный поклон (сам он, впрочем, считал это верхом любезности) – вот все, что мог выдавить из себя суровый судья. Монтенегро утешался бесконечными допросами «нарушителей общественного порядка». Руис и Соберо предстали перед ним. Двадцать лет были они друзьями и вдруг подрались, охваченные безумной страстью. Стекла пансиона «Мундиаль» были разбиты в пылу боя. Долго допрашивал судья Соберо и Руиса. В ответ на вопрос, признает ли он себя «виновным в том, что испытывает чувство, несовместимое с его положением отца семейства», Соберо заявил, от большого ума, что «завистники его оклеветали».
– Чему же они позавидовали, Соберо?
– Мирному спокойствию моего семейного очага, господин судья.
– Можете ли вы поклясться, что не испытываете чувства, подлежащего наказанию согласно уголовному кодексу?
– Клянусь, здоровьем моей матери и счастьем моих детей!
– Я всегда считал вас порядочным человеком, Кристобаль. – Судья заговорил прежним приятельским тоном. – А теперь потолкуем как мужчина с мужчиной. Скажите, Кристобаль: что такого особенного в этой самой Маке?
– Сказать вам просто правду, доктор, или уж самую что ни на есть подноготную?
– Самую что ни на есть подноготную.
– За одну ночь с этой женщиной всякий нормальный человек согласится продать родину. А если не согласится, значит, он просто сволочь.