Печально стало от этих слов человеку. Но куда деваться, собрался он в путь, а Рыбе сказал: «Сердце моё говорит, что пожалеешь ты об этом четыре раза. А когда пожалеешь-вспомни мои слова». И ушёл.
Ждала его Гора-Рыба месяц, ждала другой, и сделалось ей страшно от того, что может он не вернуться. Нырнула она на самое дно озера, чтобы от страха своего спрятаться, да где от него укроешься! Пролежала она так ещё месяц, лишь макушки сосен над водой качались, а когда вынырнула, то увидела на востоке два облака в форме собак. И поняла Рыба, что друг её возвращается. Не успело солнце за гору закатиться, как дюжины две человек к берегу подошли, а впереди всех Кали-Оа, кричит, в сторону острова рукой машет. Поплыла Рыба ему навстречу. Быстро поплыла, да так что волна по всему Таватую пошла. Увидели люди, что за чудище к ним мчится — и врассыпную. Лишь один Кали-Оа стоять остался.
«Я выполнил своё обещание, — сказал он Рыбе. — Теперь ты выполни своё».
Открыла рыба рот, а оттуда обе собаки выскочили, живые и невредимые, словно и не уходили они в Рыбу на три года жить. Вот только шерсть у них стала совсем белая, точно как борода у хозяина. Повернулся Кали-Оа и ушёл в лес, а собаки за ним. С тех пор больше не жил он на Рыбе, а выбрал себе место на берегу озера и поставил там дом из дерева — первый дом в этом месте. Остальные унхи поглядели на него, да и тоже домов себе понаделали. А назвали ту деревню «Кали-Оа-Ва», в честь человека, который привёл их в рыбное место. Это уж потом заводские поселенцы переиначили: «Калиново» у них получилось. Да невдомёк им было, что ягода калина тут вовсе не причём. Но про них отдельное слово будет.
Увидели унхи, что Гора-Рыба зла им не делает и стали молиться ей, всячески угождать. А она взамен научила их хорошо рыбу ловить, да умело использовать. Вот и ели унхи рыбу, и шили рыбьими иглами, и одевались в чешую. А из костяка орудия себе делали для охоты и работы, острые да крепкие. Так было долгое время, и ещё долго было бы, да только далеко за горами царь приказал на Урале заводы строить. И появились в тех краях люди пришлые, странные, чудно одетые. Унхи звали их «тарым», что значит «другие». Добра от чужаков не ждали, но и на беду не рассчитывали. Только вот зря: с бедой-то, с ней всегда так — не ждёшь, а она вон уж на пороге.
Сказание о таватуйских углежогах
Пока унхи рыбу ловили, шли на Урал обозы с каторжанами, ехали кареты с чиновниками из столицы да с немцами-инженерами, шли по дорогам поднятые с земли крестьяне дальних деревень. К ним прибивались охотники да старатели золотые. Разный был народ, и сословий разных, и языков. Будто бы Вавилон на Урале шли строить, чтобы мир удивить. А построили-то на реках плотины деревянные, да кричные печки над ними. Закрутились колёса, задымились печки, потекло железо рекой в царскую казну. А царь кричит: «Ещё! Ещё!» Всё ему мало. И встали над плотинами каменные цехи с аглицкими машинами, улицы между домами пролегли, и назвались заводские города именами башкирскими да татарскими: Билимбай, Кушва, Тагил, Невьянск…
А люди все, что сюда пришли, тут и умерли: немногие от старости — кто кровью чахоточной захлебнулся, кто в чаду заводском угорел, кто на пьяный нож напоролся, кто просто изработался. Да и высшее сословие от судьбы не убереглось — невьянского управляющего Казакова камнями бунтари забили за то, что хлебом их гнилым накормил, а немца Карла Карловича Штоффе за то, что немец.
А тот, кто на Урал промышлять явился, от заводов подальше держался. Само собой им таватуйские берега приглянулись. Сюда шум да дым заводской не долетал, зверь-птица непуганы, рыбы вдоволь — что б не жить? Вот так однажды вечером увидели унхи, как на другом берегу костры заморгали. Тарым. Сперва промысловые люди дико селились, да нельзя оказалось: по государственным бумагам таватуйские-то земли во владении невьянского завода числились.
Тогда семья Василия Михайловича Рукавишникова и ещё три семьи явились с челобитной в заводскую контору, чтобы разрешили им построить дома при озере. Заводскому начальству для отказа причин нет, а выгоду для завода получить хочется. Отписали про это в Верхотурье. Там думали-думали, и придумали: пускай, мол, таватуйские поселенцы для железоделательных печей лес да уголь заготавливают. Работа опасная, вонючая, грязная, а уголь для завода, что руда, без него железо не вытопишь.
Куда деваться? Уголь так уголь. И стал тогда Василий Рукавишников первым таватуйским углежогом. Делали так: валили лес за горой, собирали большими кучами, каждую кучу землёй накрывали, а уж потом поджигали. Дерево под землёй скоро гореть не может — тлеет потихоньку, вот тогда-то правильный уголь и получается. А углежог по куче ходит, за огнём следит, где дырку проковыряет, чтобы тяга была, где землёй присыпет, чтобы пожара не было. Чем дольше горит, тем страшнее по куче скакать. Бывало, прогорит под ногой куча, осядет земля, а с нею и углежог в пекло уйдёт. Четыре века таватуйские уголь жгли, сколько их в том угле испеклось — кто считал?