Поразительным для историков всего мира было открытие в 1951 году во время археологических раскопок в Новгороде берестяных, свернутых в трубочки широких и поуже ленточек, вырезанных с березовых стволов. Их сперва принимали за поплавки от рыболовных сетей. А когда археологи догадались их распаривать и развертывать, они увидели проступившие очертания отдельных букв. Ликованию их не было пределов.
И ученые, и студенты, и рабочие разглядывали эти коряво начертанные, иногда хорошо знакомые, иногда непонятные буквы, шедшие подряд, без разделения на слова — в две, в три, в пять строк, в зависимости от ширины берестяной, темной от времени, ленточки.
Когда-то новгородцы писали друг другу записки о разных хозяйственных делах, приветствовали, жаловались, сообщали новости, что-то просили…
Тот, кто получал такую берестяную грамоту, читал ее и бросал, как теперь порой бросают прочитанные и ненужные записки…
Каждый год в Новгороде во время раскопок находят берестяные грамоты, их уже найдено несколько сотен; были они обнаружены также во Пскове, в Полоцке, в Старой Руссе.
А в Москве, во Владимире и в других городах средней России их не находили, однако при археологических раскопках были обнаружены остроконечные костяные и металлические писала. А сами грамоты не сохранились; виною тому были особые свойства грунтовых вод. Лишь в 1988 году в Москве археологи обнаружили первую берестяную грамоту.
Самые ранние новгородские берестяные грамоты относятся к XI веку, большая их часть — к следующим столетиям. Любопытно, что их сочинители, как и нынешние старики новгородцы отдаленных деревень, «цокают», то есть говорят вместо Ч — Ц.
Вот о чем тогда писали:
«От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, так пришли ми цоловек на жерепце, зане ми (слугу на жеребце, потому что у меня…) здесе дел много. Да пришли сороцицю (рубаху), сороцицю забыле».
Кто такой Борис — мы не знаем, вряд ли он был богат, хотя имел слугу; какие у него оказались дела — мы не знаем, а видно, что человек он был рассеянный — забыл рубаху, чтобы переменить после бани.
Прошло несколько лет, и та же Ностасья шлет другую грамоту какому-то старшему над ее мужем и к своим родным, сообщает печальную весть:
«Поклон от Ностасьи к господину, к моей к бъратьи. Оу мене (у меня) Бориса в животе (в жизни) нет. Как се, господо, мною попецалуете (позаботьтесь) и моими детми».
А вот сохранившийся отрывок из письма мальчишки-баловника своему приятелю:
«Невежя писа, не дума каза, а хто се цита…» — далее текст обрывается (невежа писал, недума показал, а кто это читал…).
И еще одна грамота:
«Поклоно от Якова куму и другу Максиму. Укупи ми, кланяюся, овса у Ондрея, оже прода (если продаст). Возми у него грамоту, да пришли ми цтения добраго».
Видно, посадскому Якову не хватило овса, чтобы прокормить коня. А то, что у Максима, видимо, было много книг и давал он их читать Якову, а верно, и другим новгородцам, — это особо примечательно.
Берестяные грамоты помогают историкам изучать быт и жизнь древнего Новгорода, а языковеды узнают особенности древнерусского языка.
Существовали ли когда-то книги на бересте — «березовые книги»? При новгородских раскопках было найдено нечто вроде азбуки для школьников, состоявшей из нескольких сшитых вместе берестяных листков. Епифаний Премудрый, чтобы особо подчеркнуть первоначальную бедность Троицкого монастыря, в «Житии Сергия Радонежского» писал, что монахи «и самые книги не на хартиях (на пергамене) писаху, а на бересте».
Таково единственное упоминание в древних источниках о берестяных книгах. Несомненно, они были, но только до нас не дошли. А может, когда-нибудь и попадутся пытливым археологам?
2
ниги берегли, считали их величайшими драгоценностями, во время пожаров первыми выносили из домов, их переписывали, украшали орнаментами и картинками; переплетали, обрамляли кожаными окладами с медными и серебряными узорчатыми застежками и другими украшениями. И все же сколько их гибло! Наверное, тысячи сгорели в дни Тохтамышева разорения, когда книгами были набиты кремлевские храмы до самых стропил.