И тут меня даже озноб прошиб. Я хлопаю себя по лбу и говорю:
— Генка! Я ведь градусник не стряхнул! Это же твоя старая температура!
— Эх ты, растяпа! — Генка стряхивает градусник и суёт себе под мышку.
Через десять минут выясняется, что у Генки нормальная температура.
— Удружил, — кисло говорит Генка.
Мы сидим и подавленно молчим, не зная, что делать. И тут раздаётся звонок в дверь. Я бегу открывать и вдруг вижу на пороге старичка врача!
— Ну, как всегда, — говорит он, — забыл зонт. Хорошо, у меня по вашей лестнице ещё вызов был. Не ушёл далеко.
Тут я соображаю, что сама судьба вернула врача назад. И я честно во всём ему признаюсь.
Старичок недовольно качает головой, раздевается и снова входит в комнату.
— Так, значит, больной — это вы? — говорит он.
— Я, — тихо отвечает Генка.
— Нехорошо, молодой человек, — говорит врач и, сердито сопя, осматривает Генку и измеряет ему температуру. Генка терпеливо ждёт приговора. И вдруг старичок улыбается и говорит:
— Ладно, голубчик. Я тебя выписываю в школу. Уж больно друг у тебя хороший. Настоящий. Помнится, Антон Павлович Чехов писал, что даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника. Верно?
— Верно! — радостно говорит Генка.
По списку
Новый год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре.
А когда рано утром второго января возвращались домой, я ещё издали увидел около нашего парадного знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замёрзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.
— Здоро́во, — сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! — Чего это тебе не спится, мыслитель?
— Какой там сон! — закричал Генка и замахал руками. — Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там что тебе надо и живо выходи. По дороге всё расскажу.
Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.
— Куда идём? — спросил я, когда мы шагали по улице.
— В изостудию, — деловито ответил Генка. — Будем учиться живописи.
— Всё понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».
— Ничего тебе не понятно, — сказал Генка и остановился. — Ну-ка, вспомни, о чём Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдёшь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.
— Почему это ничего? — сказал я. — В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.
— Вот именно, — сказал Генка. — А во мне, может, какой-нибудь Семёнов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.
— Так сразу вдвоём и сидят?
— Что значит «вдвоём»?
— Ну, братьев, их же двое было.
— Да ну тебя! — отмахнулся Генка. — В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.
— Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мёрзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.
— Наконец-то твоя голова начинает соображать, — снисходительно ответил Генка и торжественно извлёк из кармана какую-то бумажку.
— Это чего еще? Список талантов? — спросил я.
— Почти, — сказал Генка. — Это, мой друг, список кружков, куда я записался. Ну и для тебя двери не закрыты. Значит, так. Сейчас у нас живопись, потом драмкружок, потом авиамодельный, затем лепка, бальные танцы и вечером лобзик. Завтра юннаты, инкрустация по дереву, шахматы, художественная вышивка и это… Эх, чёрт, не могу прочесть… Ага, разобрал: юный эн-то-мо-лог. Во как!
— А это что за зверь?
— Точно не знаю. Кажется, про блох что-то. Ещё у меня в запасе мелодекламация, горн и барабан, резьба по ганчу, художественный свист и юный друг пожарных. Так что со мной не пропадёшь. Пошли быстрее.
В изостудии занятия уже шли полным ходом. В кресле у окна на небольшом возвышении неподвижно сидел старичок преподаватель. Сначала мне показалось, что он нарочно так тихо сидит, а все художники его рисуют. Но потом я понял, что ошибся: старичок просто дремал, подперев рукой красивую седую голову.