- Значит Брамс, Мендельсон, Лист и Глинка тоже там. Сам складывал. Теперь найди мне Вертинского, Козина, Лещенко и Утёсова. В коробке, где написано номер два.
- Тут они, - через пять минут доложил Малович.
- А любимый мой «Маленький цветок» и обожаемый «Фламинго»?
- Здесь нет. И в третьей коробке тоже, - Лёха поднялся и чуть не заплакал. – Может, в четвертой или в пятой? Нет, ёлки-палки. И здесь нет.
- А ну-ка, сволочь ты малолетняя, вылезай, иди сюда. Я тебя сейчас возьму за ногу и расколю напополам об стену. Куда, подлая твоя душа, дел пластинки любимые? Припрятал, гад? Украсть хочешь?
- На чём мне их слушать? - заплакал Лёха. - У нас даже патефона уже нет. Сломался.
- Так продашь тогда! Барбос ты беспородный! - Дядя Витя потянул свои огромные ладони к Лёхе. - Мороженного купишь три ведра и лимонада пять ящиков. Это ж дорогие пластинки.
Испугался Малович и забрался на высокий подоконник.
- Выпрыгну сейчас в окно и умру, - зарыдал он. Тут в дверном проёме вдруг возникла тётя Панночка и мужа успокоила.
- Я, Витя, самые любимые пластинки твои отдельно привезла. Они в моей большой сумке. Там надёжнее. Остальные могли бы и треснуть от тряски в кузове, а сумку я в кабине на коленях держала. Туда ещё и маленький, мой замечательный хрустальный поднос вошел.
- Дай сюда, - Виктор Фёдорович ласково улыбнулся жене и поцеловал её в плотно напудренную щёку. Он достал из толстой кожаной сумки пластинку с «Маленьким цветком» и позвал Лёху: - Эй, ошибка природы! Аккуратненько перешагивай через посуду и поди ко мне.
- Бить будете? - настроился Малович на худшее. Но добрался до дяди быстро.
- На. Твоя теперь пластинка. Ты хоть и урод неказистый, но «Маленький цветок» тоже очень любишь. Раз по десять слушаешь, заметил я. - Дядя Витя осторожно передал пластинку Лёхе. Яркий конверт с портретом Папетти , множеством цветов и нарисованным саксофоном. - А чтоб было на чём слушать, пока твой батяня безмозглый на радиолу заработает, возьми наш проигрыватель, который до «Даугавы» был. Мне он уже без надобности, а тебе, бедолаге из нищей семьи, в самый раз будет. Вон он лежит в углу. Забирай. Это маленькая радиола «Заря» В пятьдесят седьмом выпустили. Три года ей. Считай - новая.
- А вы как будете без «Маленького цветка»? Это же и Ваша любимая музыка, - почему-то шепотом спросил Лёха Малович.
- Я-то себе завтра куплю, - дядя Витя развеселился. - Их пока полно в универмаге. Народ наш - идиот недоразвитый в большинстве. Ни черта в музыке не просекает. А ты сам тоже можешь купить. Но слушать не на чем. А так - вот и пластинка, вот тебе и радиола.
Тётя принесла из третьей комнаты чемодан пустой. В него уложили плоскую радиолу и пластинку.
- Ты, обормот ушастый, поди к ящикам и выбери ещё что тебе нравится. Я-то завтра их снова куплю. Классику возьми, Цфасмана. Козина и Вертинского оставь. Их уже нет в продаже. Бери, короче, сколько унесёшь, придурок. Любишь ведь. Так вот для пользы душевной слушай чаще.
Выбрал себе Малович ещё штук пять. Обнял дядю и «большое спасибо» сказал. Нравилась ему органная классика Баха, вальсы Штрауса, духовые оркестры, джаз-ансамбль Цфасмана и то, что пел Лещенко. Хранились пластинки эти сначала у него в комнатке, а когда вырос и стало его носить по разным городам то в армию, то на учёбу, а потом в командировки, остались пластинки у родителей. Но незадолго до смерти отца вдруг исчезли. Батя к шестидесяти годам своим ушел от мамы, жил один и пил перед смертью крепко. В дом, естественно, водил кого попало. Ну и «сделали им ноги». Ничего удивительного.
Вторая картинка парадоксальной личности дяди Вити Кашарина.
Был у его жены Панночки сын Лёва от первого мужа. Родился он перед войной. В сороковом году. Где родился - не говорил никто. А вроде бы весной сорок первого, рассказывала в Киеве младшая сестра Катя уже после шестьдесят пятого, когда Лёха с отцом и мамой ездили к ней в гости, Панна с сёстрами Настей и Катей, да с Настиной дочерью Анной, тайно, никому ничего не объясняя, вдруг сорвались и ночью уехали из родных мест. Но вот где они жили до переезда в Зарайск, какие такие места их жизни считались родными, было почему-то великой семейной тайной. Что стряслось? Почему одна из сестёр - Катерина с разбега выскочила замуж за почти незнакомого офицера советского и он забрал её в Киев? А остальным в этом огромном городе отчего ж места не нашлось? Или Настя с Панной сами решили уехать подальше и исчезнуть в какой-нибудь глухомани? Почему? Все фотографии из прошлой жизни Лёхина бабушка Настя держала в потаённом месте. Она одна знала - где. И что это были за снимки? Может дед Лёхин на них был снят? И кто такой был этот дед, в те годы - молодой мужчина, как и муж маминой родной тётки Панны? Тётка просто бросила мужа и сына, которые, оказывается, после войны объявились в белорусском городе Слоним. Но о том, что они живут в Белоруссии - тётя Лёхина, Панночка узнала от Киевской сестры Кати только в начале пятидесятых. Место проживания с детства до зрелых лет, имена родителей трёх сестёр, имена и род занятий их и отца Ани, мамы Маловича, были тайной, замешанной на страшном испуге. Даже перед своей кончиной Лёхина мама так и не открыла секрет - откуда, почему и с какого перепуга они с бабушкой Анастасией и тёткой Панной всё бросили и в начале войны переехали именно в Зарайск. Лёха соображать нормально стал лет в восемь. Это пятьдесят седьмой год. И тогда уже ему показалось странным, что все родственницы по маминой линии говорят с заметным акцентом. То есть по-русски разговаривают, но не так как все в Зарайске. Акцент был немного похож на украинский. Украинцев в городе было много. Но только похожим он был. Да. Точно - не украинский. Сильнее всего Лёха отмечал его у бабушки и тёти Панны. Мама говорила почти на чистом русском, иногда, правда, неосознанно и недолго шепелявя. Только вот когда бабушка злилась, она переключалась на непонятный Лёхе язык. Да песни по праздникам они с Панной пели на нём же. И что ещё интересно: Лёха уже подрос до пятнадцати лет и только тогда заметил, что родня его, бабушкина ветвь, старается поменьше общаться с местными. Мама имела только одну подругу, которая временами забывалась и, например, вместо буквы «л» произносила «в». А в бабушкиной речи, где надо и не надо проскакивали шипящие как змеи буквы «ш» и «щ». Странно это было. Казалось, что и в шестидесятых годах, живя здесь, в Зарайске, сёстры и Анна, мама Лёхина, ждали кого-то злого и плохого, и всегда чего-то опасались. Вот такая странная тайна была у семьи Маловича и его родной тёти. Так и ушла она с ними на тот свет. В вечность.