Внезапно фары Ауди выловили из темноты крошечную дрожащую фигурку, семенившую по асфальту. Из переулка прямо на проезжую часть выскочила девочка лет семи. Зареванная, в мятом грязно-сером платье в крупный алый горох. Секунда. Карие и синие глаза ловили каждую деталь. Светлые кудрявые локоны, огромные черные гематомы на тонких руках, босые ступни, покрытые пылью… Нет, всего этого они не разглядели. Но они увидели образ. Образ ребенка, чьи белокурые локоны скоро станут алыми. Девочка испугано застыла в свете фар, а отчаянный вой сигнала слился с полным ужаса криком Найла:
— Тормози!!!
Вот только ступня Зейна, отчаянно давившая на тормоз, заставить машину остановиться не могла. А потому решение было принято. Именно в ту самую секунду, что друзья детства увидели образ — белые кудри, утопающие в алом. Ведь они оба ставили на кон в этой безумной игре лишь свои жизни и ничьи больше. Малик крутанул руль вправо. Крик Хорана растворился в визге шин.
— Зейн!..
Паника-паника-паника!!!
Но вам ведь нравится бороться со страхом, смертные?
Машина вылетела на тротуар, а в следующий миг Ауди, отчаянно не желавшая этим вечером заводиться, словно предчувствуя собственный финал, встретилась бампером с бетонной опорой фонарного столба.
Скрежет металла. Грохот. Выброшенные подушки безопасности. Искореженная черная машина, решившая эволюционировать в катафалк. И тонкий дымок тумана, стелющийся у вывернутых колес и проникавший в салон мертвого авто через многочисленные рваные раны в металлическом теле тонкими змейками, безразличными к окружающей действительности и целеустремленно наполнявшими воздух внутри искалеченной Ауди. Подождите, туман? Ночью? Но откуда?.. Оттуда, откуда мало кто возвращается, а большего смертным знать и не надо. Правда, лишь до тех пор, пока они сами не окажутся там. В Разрыве. В царстве вечного ужаса, утопающего в бесконечных муках и украшенного призрачными клубами безразличного тумана. Вязкого. Липкого. Холодного.
Как сам страх.
====== 2) Бегите. Ведь игра уже началась... ======
«Как вам кажется, хорошо ли я сыграл комедию своей жизни?» (Октавиан Август)
Тишина. Воздух был пропитан ею, как бинт на ранах пропитывается кровью, она заполняла всё пространство, и излишки срывались, заставляя человека терять частичку себя. Туман стелился по асфальту, покрытому тонкой белой простыней изморози. Сеть мелких трещин разрывала серое полотно, и на краях этих ран изморозь выделялась даже сильнее. Словно холод очерчивал белым маркером каждую впадину, чтобы бегущий по дороге человек мог насладиться их узорами еще издалека. Вот только по этому асфальту редко когда бегали, а если и бежали, любоваться уродливой красотой изувеченного временем и коррозией плода прогресса и торжеством над ним природы беглецу бы и в голову не пришло. Потому что страх — это черные очки, скрывающие от глаз не только краски мира, но и его контуры. А в этом месте человек мог бежать лишь от страха. И значит, лишь надев на глаза его черные очки. Просто чтобы не видеть, от чего убегает…
У довольно глубокой трещины, сантиметров пяти в ширину, тянувшейся через всю проезжую часть, которой никогда не касались шины автомобилей, и связывавшей два трехэтажных серых безликих здания, словно цепь кандалов, лежали двое. Блондин лет девятнадцати с европейской внешностью и черноволосый пакистанец примерно его возраста. Одеты оба парня были в одинаковые черные футболки и спортивные штаны цвета нефтяного пятна, уничтожающего жизнь в океане. Обуви на них не было — босые ступни обжигал холод изморози, отчетливо выделявшей рваный край обескровленной раны асфальта. А может, иней и есть ее кровь?..
Туман окутывал тела пленников мертвого мира и дарил последние секунды покоя. Последние мгновения умиротворения. Последние равномерные удары сердца.
Скрип…
Звук разорвал тишину на сотни лоскутов, сочащихся туманом. Он был излишен, он был не нужен, но он всё же был. И он отпугнул от парней туман, такой вязкий, такой сладкий, такой спокойный… и безразличный.
Скрип.
Город настойчиво повторил свой призыв. Ветра в этом месте не было никогда, но почему-то ставни на окнах серых, абсолютно идентичных домов пришли в движение. Каждая улица этого города была точной копией своих соседей: трехэтажные дома по три подъезда в каждом, с лестничными площадками, соединенными длинными коридорами, связывавшими воедино безликие комнаты, и полной невозможностью открыть двери. Кроме тех, которые открывались сами, конечно же. Открывались, чтобы заманить в очередную ловушку. Потому что этот город любил играть с пленниками. А может, и не любил, ведь он всегда был безразличен. И туман никогда не смеялся, равно как никогда и не плакал над игроками с Судьбой. Ведь свой выбор каждый из них сделал сам. А значит, он подписал с Судьбой договор. Договор, по которому игра продлится бесконечность. Ну, или почти бесконечность, ведь шанс на выигрыш у смертных был. Вот только даже проиграв, этот мир не остался бы в проигрыше. Он знал это. А потому был безразличен абсолютно ко всему…
Скрип!
Резкий, мерзкий, настойчивый звук. Звук, исходивший от сотен ставень на всей улице. Бетонные стены, лишенные краски, но одаренные темными пятнами сырости, разъедавшей плоть стен, как червь вспарывает кожу мертвеца, смотрели пустыми глазницами-окнами на двух глупых игроков с жизнью и хлопали ставнями-веками с вырванными ресницами-щеколдами. Деревянные веки домов, покоившиеся на ржавых от влажности петлях, будили своих новых жертв. Но те не просыпались. Не могли проснуться. Ведь туман, что принес их в этот мир, в мир, существующий везде и нигде, поработал, как всегда, на славу. Он усыпил их разум так, как не усыпит ни один седативный препарат. Потому что иначе в этот мир не попасть. Это можно сделать лишь погрузившись в глубины своей души, скрытые даже от собственного разума.
Скриииип!!!
Ставни взвыли последний раз и громко хлопнули.
Бом!
И снова тишина. Давящая, вжимающая в изувеченный коррозией асфальт. И именно она, а не надрывные рыдания плакальщиц-окон, заставили парней, лежавших у широкой трещины, проснуться. Первым очнулся брюнет. Воспоминания о последних секундах перед забытьем накинулись на него резко, словно свора бешеных псов с пастями, от которых исходит отчетливый металлический запах алой жидкости из вен их жертв. «Девочка!» Зейн распахнул глаза. Голова закружилась, тело свело судорогой. К горлу подкатила тошнота. «Соберись! Чёрт…» Паника, окутывавшая разум серой драной тряпкой, не желала отступать, но пакистанец сумел сфокусировать взгляд и… замер. Не было ничего, что должно было быть. Ни девочки. Ни фонарного столба, что вспыхнул перед его глазами алыми искрами в последний миг перед тем, как боль заволокла разум темнотой. Ни разбитого стекла черной Ауди, испещренного сотнями трещин, или же искореженного корпуса машины, лишенного этого самого стекла окончательно. Не было даже белого больничного потолка или серого потолка камеры, если уж предположить, что его могли арестовать, что было бы нонсенсом, но мозг в стрессовых ситуациях порой подкидывает довольно странные ассоциации.
Вот только серый цвет перед карими глазами всё же был. Равно как были и трещины. Но не на стекле, а на том самом сером цвете. На асфальте. В первый миг Зейн подумал, что вылетел через лобовое стекло и оказался на тротуаре, но… беглый мутный взгляд, скользнувший по стенам идентичных домов-клонов, заставил парня подумать, что он спит. Вот только спит он или нет было не важно. А точнее, не так важно как то, что рядом «спал» его лучший друг — Найл Хоран. Веки блондина задрожали, а Малик попытался встать, но безуспешно. Ноги всё еще сводила судорога, а руки словно кололи тысячи игл, вонзавшихся прямо в нервные окончания. Зейн сжал зубы и попытался хотя бы сесть, но тело отказывалось слушать приказы и подчиняться. Бунт. Первый бунт, который устроил ему этот глупый мешок с костями под названием «его собственное тело». В голове промелькнула глупая мысль: «Я как обдолбавшийся и упившийся героинщик после передоза. Чёрт». Нет, Малик, всё гораздо хуже. Просто ты не принимаешь наркотики и потому не понимаешь, что влип куда больше, чем наркоман, переборщивший с дозой. У того хотя бы есть шанс умереть…