— В норме?
— Почти, — хмыкнул Хоран, подумав: «Какая, к чёрту, норма?» — но понимая, что этот вопрос был нужен им обоим, равно как и такой ответ. А потому он и сам задал его: — А ты?
— Тоже, — и снова нечто, похожее на спазм, но символизирующее улыбку. Этот мир вообще был полон символов, так почему бы не добавить еще один? Теперь спазм лицевых мышц Зейна Малика — это его улыбка, от которой сходили с ума девушки, которых он менял как перчатки, не задумываясь об их чувствах. А зачем? Ведь это не любовь. Это просто физиология. А химические процессы организма не обязывают раздумывать о том, что будет твориться в душе другого человека.
Пакистанец отпустил руку друга и огляделся. В который раз. И вновь не понял, где они находятся. Столь странных пейзажей он прежде никогда не видел. Да и не мог видеть, разве что в каком-нибудь фильме ужасов. Серый шершавый необработанный бетон с влажными темными пятнами и потеками давил монотонностью, однообразием и безразличием. Темное небо, отдаленно похожее на ночное, но лишенное звезд, луны и намека на свет, было надежно скрыто серой дымкой. Асфальт окутывал ледяной, липкий, как сладкая вата, туман, лизавший босые ступни игроков и оставлявший на них неприятные, противоестественные влажные следы, тут же застывавшие морозным белым инеем, хотя воздух назвать ледяным было невозможно. Он был… никаким. Ни горячим и ни холодным. Просто пригодным для жизнедеятельности, не более того. В этом городе температура воздуха вообще не ощущалась, словно его и не было. Однако, несмотря на то, что небо было темно-серым, укутанным вязкой дымкой, а источников света в этом мире просто не существовало, если, конечно, он не порождал их специально для игры, каждый дом, каждая ставня, каждое пятно на бетоне и каждая подведенная инеем полоса разлома на дороге были отчетливо видны. Потому что в городе царила не ночь. В нем застыли сумерки. Навечно. Ведь времени здесь не существовало.
— Не понимаю, что за место, — пробормотал Малик, с раздражением осматривая дом слева от себя.
— И как мы здесь оказались, — добавил Хоран, глядя направо.
— И откуда эта одежда, — кивнул брюнет и подумал, что зря это сделал: в висках тут же зазвенело, а перед глазами потемнело.
— Может, это сон? — не веря своим словам, тихо спросил Хоран. Почему-то сейчас он чувствовал себя абсолютно беспомощным, и его это раздражало. Полагаться на Зейна в мелочах он любил, но вот серьезные проблемы предпочитал решать сам. Просто потому, что сваливать свои проблемы на других ему казалось бесчестным.
«Смешной Вы человек», — процитировали бы стены Уильяма Сомерсета Моэма, если бы им было дело до принципов смертных. Ведь эти стены не ведали, что такое «рассчитывать только на себя» — они доверяли своим соседям, ощущая, что нет деления на «они» и «я»: этот город был одним целым — живым организмом, состоявшим из отдельных частиц и считавшим себя монолитом. А затем стены бы добавили: «Взаимопомощь, взаимопомощь! В одиночку вам не выжить!» Но стены молчали. Ведь им было всё равно.
— Для сна слишком реально всё, — поморщился Зейн и зарылся пальцами в собственные волосы. Попытка прочистить разум, не более. Бесплодная попытка.
— Тогда как?..
— Не знаю.
Тишина давила на виски. Неестественная тишина. Тишина, которую хотелось разрушить. Но каждое слово давалось с неимоверным трудом: жажда разрывала глотку куда сильнее, чем ее рвут стрептококки или стафилококки при ангине. Брюнет вздохнул и подумал, что оставаться на месте нельзя. Здесь и впрямь было слишком тихо. Как в могиле. И почему-то от этой мысли пакистанец вздрогнул сильнее, чем от только что покинувших его тело спазмов. «А что если это?..» Нет, Зейн Малик. Ты не в Аду. И тебя не посадят в кратер вулкана, полный бурлящей лавы, чтобы насладиться твоими криками и запахом обуглившейся плоти. Ты в месте, где слово «наслаждение» отсутствует как данность. Где пыток физических довольно мало, зато душу рвут на части постоянно. Где нет ни жизни, ни смерти, ни наказания за грехи. В этом мире есть лишь игра. А вы — игроки. Впрочем, чтобы узнать правила, надо сначала найти кукловода. Но ведь незнание закона не освобождает от ответственности. А потому первый кон начнется строго по расписанию, ведь этому миру наплевать, знаете вы правила игры или нет.
Так почему вы всё еще сидите на месте, глупые смертные?
Найл внимательно смотрел на Зейна. Непонимание в карих глазах вдруг сменилось ужасом, и пакистанец резко обернулся к другу. И без того бледные губы приняли синюшный оттенок. Паника. Она исходила от него волнами. И Найл понял. Понял, чего испугался Зейн.
«Ад», — закончил мысль брюнета блондин, не говоря ни слова. Просто читая в его глазах леденящий душу ужас. Ужас от осознания того, что он, Зейн Малик, человек, поклявшийся защищать Найла Хорана от бед, лишил его жизни. Убил. Превратил в кровавый дым, переломав ребра и разорвав внутренние органы. Уничтожил. Предал.
«Смешной Вы человек», — снова процитировали бы стены роман «Луна и грош». Ведь каждый из вас сам подписал себе приговор.
Скрип.
Ставни судорожно вздохнули, разгоняя тишину. Хором, слаженно, единым стоном. Игроки вздрогнули и резко обернулись. Плевать на головокружение. Главное не это. Главное…
Скри-ип.
Ставни словно издевались над парнями, сидевшими в центре дороги, у разлома, перед покрывшейся инеем мерзкой лужей из желудочного сока. Они словно смеялись. Вот только на самом деле им было всё равно. Просто так должно было быть. Найл вздрогнул, синие глаза испугано метались от одного пустого безжизненного окна к другому, а руки судорожно сжимались в кулаки. «Началось?» — таким же стройным дуэтом, как хор ржавых петель, подумали друзья детства. Нет, пока еще нет. Это лишь пробный камень.
Медленно, очень медленно, распахивались деревянные веки, обнажая пустые глазницы с темными стеклами. Медленно, крайне медленно закрывались они с легким стуком, преумножавшимся многократно и оттого похожим на взрыв. Громко, очень громко, надрывно стонало железо, словно ведьма в руках палача. Тихо, очень тихо, подкрадывалась к сердцам глупых смертных паника. Им повезло лишь в одном. Их было двое, и они были вместе.
— Зейн, — голос Найла был едва различим, словно шорох опавшей листвы под ногами ребенка. Плач ставень заглушал его, как рев разъяренной толпы, а, быть может, как сотни плакальщиц, рыдающих над одной могилой, но Малик услышал. Или, может, почувствовал? Он схватил друга за руку так, словно это могло спасти его. Могло оживить. Могло вернуть сердцебиение в искореженное где-то там, в иной вселенной, тело. Не могло, Зейн, не могло. Но это могло его успокоить.
Хоран сжал влажную и липкую от пота ладонь друга, теплую, живую. Такую неестественно-реальную в этом ледяном мире серого уныния, что становилось еще страшнее, но… вместе с тем умиротвореннее. Ведь он всё же был рядом. А значит, Найл Хоран не один. Пока не один.
Осторожно, стараясь не рухнуть из-за слабости, разливавшейся по телу, как яд кобры, брюнет поднялся и потянул друга за собой. Ноги подкашивались, руки дрожали, а головы гудели. Глаза бегали по пейзажу из дурного фильма ужасов и отказывались осознавать, что происходящее — не кино. Реальность. И она уничтожит игроков, если они не поторопятся.
— Надо идти, — прохрипел Зейн и потянул блондина вперед. Ирландец пошатнулся, но сделал неуверенный шаг вслед за другом.
«Скрип…» — рассмеялись петли безучастно.
Шаг.
«Хлоп», — воскликнули ставни безразлично.
Еще шаг.
«Дзынь!» — отозвались стекла бесчувственно.
И еще. И еще. И еще.
Торопитесь! Времени не осталось! Бегите! Бегите-бегите-бегите, смертные! Отсчет пошел! Что же вы медлите? Вперед!
Скрип-бам-дзынь-хлоп-вжик-звяк-скрииип!
Какофония звуков взорвала стройную последовательность, ставшую уже привычной. Быстро-быстро заморгали окна деревянными веками. Вразнобой. Как попало. Хором, распавшимся на отдельных солистов. «Бе-ги-те!» — кричал каждый звук, рождая в душах людей панику. Изменения? Люди не любят их. Особенно если не могут понять.
Две пары ног, всё еще терзаемые несуществующими иглами, онемевшие, вдруг перешли на бег. Неровный, медленный, судорожный, но всё же бег. Город добился своего: он гнал жертв вперед страхом. Страхом перед изменением. Гнал к иному страху. К неизвестности. И друзья детства, взявшись за руки, бежали по изрытому рваными ранами асфальту, не замечая, как капли пота, срываясь с висков, обращались в лед еще в полете.