После ужина предполагались танцы, но еще до начала их меня усадили в кресло посреди зала, попарно вошли разодетые детишки и принялись плясать вокруг меня, напевая сложенную для этого случая Иоганом Кроном песенку:
Вьется змейкою дорожка;
Покосившийся немножко
Домик низенький стоит...
Там — учитель говорит —
Жил наш Андерсен малюткой.
Оле сказкой, прибауткой
Тешил мальчика не раз
Перед сном в вечерний час.
Домовой его баюкал;
Леший из лесу аукал;
Мальчик видел водяных;
Из ветвей ему густых
Улыбалася Дриада ,
А зимой в окно из сада
К ним глядела без чинов
Королева бурь, снегов .
Видел он фантазий фею ,
Проводил часы он с нею,
И все сказки, что слыхал
От нее — нам рассказал!
Сколько мы часов приятных
В чтенье сказок тех занятных
Провели и проведем,
Видя вьявь и Старый дом ,
Карен, Инге , как живую,
И Русалочку , и злую
Королеву, что детей
Превратила в лебедей!
Видя эльфа, пчел царицу ,
Старый дуб и Феникс-птицу ,
Кошек, Руди, Деву льдов ,
Эльфов, троллей всех сортов !
Счастье, знать, само надело
На тебя калоши . Смело
В них шагал ты по дворцам!
Но всего любимей там
Ты, где мы царим всецело!
Ну, живей, друзья, за дело!
Хоть мала рука у нас,
Так пожмем двумя зараз
Руку сказочника-друга!
Велика его заслуга:
Он развел волшебный сад,
Где найдет и стар, и млад
Тень и отдых, и прохладу,
Утешенье и отраду!
Другом мы его зовем,
В честь его мы песнь поем!
Во время ужина была получена на мое имя масса приветственных телеграмм. Оказывалось, что редкое празднество, данное в честь меня, нашло в стране сочувственный отклик, и это, конечно, сделало мою радость еще полнее. Мысль о том, как отнесутся в стране к этому празднику, боязнь осуждений угнетала меня во все время его, набрасывала на весь этот блеск и веселье туманный покров, и я отдавался своей радости лишь урывками. Но вот пришла первая телеграмма. Ее прислал Студенческий союз, и содержание ее рассеяло туман, на душе у меня просветлело. «Студенческий союз шлет Г. X. Андерсену свой привет по поводу сегодняшнего знаменательного торжества, благодарность за прошлое и лучшие пожелания будущего!» Теперь я знал, что университетская молодежь принимала участие в празднестве и моей радости. Затем последовали телеграммы от частного кружка копенгагенских студентов и от Ремесленно-промышленного общества города Слагельсэ. Там вспомнили, что я провел в этом городе несколько лет школьной жизни и таким образом до некоторой степени принадлежу и ему. Потом были получены приветственные телеграммы от друзей моих из Орхуса, из Стеге и проч. Телеграмма следовала за телеграммой. Одну из них прочел бургомистр. Это был привет от короля. «Я и вся семья моя присоединяемся к сегодняшнему чествованию Вас гражданами Вашего родного города и шлем Вам наши лучшие пожелания. Христиан R.» Общество отозвалось на это восторженным «ура!»; с моей души было свеяно последнее облачко.
Я был бесконечно счастлив и — в то же время мне пришлось убедиться в невозможности полного счастья здесь, на земле, сознать, что все-таки я лишь жалкий смертный, подверженный всяким земным невзгодам. Меня мучила зубная боль, усилившаяся от жары и душевного волнения до невероятной степени. Тем не менее я прочел вечером для детишек сказку. Затем явились депутации от различных городских корпораций. Все они с факелами и развевающимися знаменами собрались на площади. Я подошел к открытому окну; отблеск от иллюминации и от факелов заставлял гореть все окружающее, площадь была запружена народом, грянула приветственная песнь... Потрясенный душевно, изнемогающий телесно от страшной зубной боли, я не мог наслаждаться этой блаженнейшей минутой в моей жизни. Зубная боль была просто нестерпима; струя холодного ветра, дувшего из окна, сверлила и жгла мои челюсти, и я вместо того чтобы отдаваться упоению этих минут, следил по печатному тексту песни — сколько еще остается петь куплетов! Я дождаться не мог конца этой пытки, которой подвергала мои зубы холодная струя воздуха. В эти минуты боль и дошла до своего апогея, когда же факелы погасли, унялась и боль. Ах, как я обрадовался! Всюду встречал я приветливые взгляды, все желали сказать мне доброе слово, пожать руку. Усталый вернулся я в дом епископа и скорее отправился на покой, но сон бежал от меня, так я был взволнован, и я заснул лишь к утру.
Утром я поспешил написать благодарственные письма королю, Студенческому союзу и ремесленному обществу в Слагельсэ. Затем пришлось принимать многочисленные визиты. Отмечу посещение старухи, бывшей одно время нахлебницей у моих родителей. Она плакала от радости, говоря о моих успехах, и рассказала, что стояла вчера вечером в толпе на площади и, любуясь всем этим великолепием, вспоминала моих старых родителей и меня самого, каким я был в детстве. «Такое же великолепие было, я помню, когда приезжали сюда король с королевой!» — заметила она. То же говорила она и вчера другим старухам, своим соседкам, и те плакали вместе с нею от радости, что «бедный мальчик мог дойти до того, что его чествуют, как короля!»
Вечером у епископа собралось большое званое общество, человек двести. Я читал сказки, а потом молодежь танцевала.
На следующий день я делал визиты членам городского управления и разыскивал своих старинных знакомых со времен детства. Одна из дочерей пастора и поэта Бункефлода, Сусанна, была еще жива. Зашел я и в ветхий домик, где протекло мое детство, и в школу для бедных, где я обучался ребенком.
Канун моего отъезда совпал с ежегодным праздником в так называемом «приюте Лана», где воспитывались бедные дети. Я находился в числе приглашенных на празднество. Зал был переполнен призреваемыми детьми и их матерями. Особенно памятен для меня этот праздник благодаря одной сказанной во время его речи. На стене висел портрет Лана, украшенный цветами. «Кто этот Лан?» — спросят, может быть, многие. — Уроженец Оденсе, бедный мальчик, научившийся шить перчатки и занимавшийся продажей их вразнос. Случилось ему попасть и в Гамбург, где скоро на его изделия возник большой спрос. Деятельность его расширилась, он разбогател и выстроил себе дом в Оденсе. Женат он никогда не был, делал много добра и весь свой капитал завещал на устройство в его доме на Нижней улице приюта для бедных детей — мальчиков и девочек. На могиле его на оденсейском кладбище простая каменная плита с надписью: «Здесь покоится Лан; памятник ему стоит на Нижней улице». На стене в школьном зале висел еще один портрет, портрет старушки. Она много лет торговала на улице яблоками и несколько лет тому назад умерла. Ребенком она воспитывалась в приюте Лана и этому-то приюту она и завещала сколоченные ей с великим трудом несколько сот риксдалеров. Вот почему ее портрет и висит рядом с портретом Лана.