На Щедрец устраивались так же последние сговоры и смотрины невест, а молодые, поженившиеся до начала хляби, выходили на люди покрасоваться. Я, хоть уже и не молодица, а тётка, тоже хотела пойти на людей посмотреть и себя показать, а Свит вдруг упёрся, как баран: не пойду. Ну а мне без него как? Так и осталась смотреть на праздник из окошка.
Глядя на танцующих, я только вздыхала. Фигуры, вроде, простые, а уж как отплясывают задорно… И я бы могла не хуже, да только мне уже не по чину мешаться в компанию девок и парней. А Свита танцевать тащить - себе дороже, и без того он уже весь изворчался. Зато Корвин со Званой были лучшей парой из всех, хоть в танцах, хоть так. Я, любуясь на них, утешалась, а изнутри всё же точила душу чёрная мысль: почему в моей собственной жизни ничего подобного и близко не случилось? Живу, словно росток, пробившийся в подполе, не знающий ни очего света, ни живого дождя. Родилась - никому не надобна, этлу на порог подброшена. Выросла - стала и этлу не надобна. Кинулась на шею первому, кто поманил, а теперь день за днём заботы, хлопоты, да от мужа грубость, терпи и молчи. И хоть бы кто ласково посмотрел, доброе слово сказал… Изголодалась моя душа по радости и воле.
Когда Свит убрёл наверх спать, я уложила Лучика в люльку и пошла на конюшню, полоскать пелёнки. Набрала в корыто воды, наклонилась над ним, а оттуда на меня такое глядит… Едва саму себя в отражении признала: под глазами синева, на лбу морщинки, коса облезла, шея тощая из ворота торчит, как у щипаной курицы… Эх, облетела по ветру моя девичья краса! Одни только конопухи никуда не делись, их даже как будто вчетверо больше стало.
Не удержалась я, уронила в корыто слезу. А тут, как нарочно, заходит Корвин: весел, как птица, сияет, будто клад нашёл.
- Ну чо, - говорит, - Рыжик, ради Щедреца можно и хлябь потерпеть?
Я отвечать не стала, думала, он потопчется чуток и уйдёт. А он, видно, заметил неладное. Встал передо мной и давай заглядывать в лицо:
- Э, да ты, никак, плачешь? Тебя Селёдка обидел?
- Нет…
- А чо тогда? Хорош пелёнки солить, говори, чо стряслось.
- Да правда, ничего. У меня это… зуб болит, - на ходу соврала я.
Он вздохнул:
- Луковицу приложи. Говорят, помогает. Ну а кроме зуба? Давай, Ёла, колись. Плохой из тебя врун.
Я подумала: а вдруг Корвин и впрямь что дельное подскажет? Он мне вроде брата, его спросить не срамно.
- Слушай, Корвин… Я вот смотрю кругом - сколько девок, и ни одной конопатой…
Он хлопнул себя ладонями по коленям и рассмеялся:
- Во даёшь! Это ты из-за такой пустяковины тут рыдаешь?
- Кому пустяковина, а у меня вся рожа в ней.
- Да и пусть! А не нравится - так ты пахтой намажься, или чем там ещё девки белятся. Я в ваших хитростях не дока. А хочешь, завтра слетаю в лавку, куплю тебе специальную притирку? И сурьмы для ресничек, девки, вроде, все так делают. Будешь у нас как Дева Луна. Селёдка обалдеет!
И я сдуру согласилась.
***
Спустя пару дней Свит и Корвин вернулись домой со службы чуть позже обычного. Ёлка уже ждала их, сидя перед накрытым столом. Лицо её было покрыто толстым слоем белил, надёжно сровнявшим мелкие морщинки и скрывшим все конопушки. Зато глаза, окружённые высоким частоколом из слипшихся в иголочки угольно-чёрных ресниц, жутковато выделялись на фоне мертвенной бледности щёк. Корвин споткнулся в дверях и, жалобно всхрюкнув, замер в нелепой позе. Свит отпихнул его с дороги, но тут же сам остановился, прижав руку к сердцу и на миг позабыв, как дышать. Однако гарнизонный целитель успел многое повидать на своём веку и потому сумел довольно быстро справиться с потрясением. Сдержав рвущийся наружу хохот, он воскликнул: “Это что за ракшец? Марш умываться, живо!” Ёлка вскочила с лавки, одарила каждого из вошедших испепеляющим взглядом и, громко шарахнув дверью, вылетела на конюшню.
Некоторое время было слышно, как она там всхлипывает и яростно плещет в ведре водой, а потом наступила тишина. Свит приоткрыл дверь, осторожно заглянул внутрь. Ёлка стояла в дальнем углу, прижавшись к стене, умытая, первозданно конопатая и очень злая. Её мелко подрагивающие губы прямо-таки излучали обиду и возмущение. “Корвин, - тихонько сказал Свит, - Ужин отменяется. Иди-ка ты где-нибудь погуляй.” А потом шагнул на конюшню и плотно прикрыл за собой дверь.
Стоило ему подойти к жене, та отвернулась и уткнулась носом в стену.
- Ёлочка, дурища, - почти ласково сказал Свит, хватая её за талию и притягивая к себе, - Ты что, в самом деле обиделась?
- Вот именно, дурища! У тебя, по-моему, для меня вообще других слов нет, - ядовито прошипела она, отчаянно пытаясь вырваться из его рук. Свит поднапрягся - и удержал, снова развернул лицом к себе.
- А что, скажешь, умная? Зачем измазала мордаху этой гадостью?
И тут Ёлка сникла. Сдерживаемые слёзы хлынули сплошным потоком, словно река, размывшая обветшалую плотину. Среди яростных рыданий с трудом прорывались слова и обрывки фраз:
- Я для тебя… чтоб красиво… конопаааатая…
- Ооо… Как всё плохо… И кто тебе присоветовал сделать с собой такую чушь?
- Корвин сказал, ты обалдеешь…
- Ну что ж… Полный успех, я обалдел. Прямо-таки сражён наповал.
Хоть эти слова и были произнесены со всей возможной серьёзностью, они вызвали только новую волну плача.
- Ты меня вообще ни капельки не любишь, - причитала Ёлка, давясь слезами, - У тебя одна служба на уме, а домой приходишь только спать! Я тебе совсем не нужна!
- Что ты несёшь? Была бы не нужна, меня бы тут сейчас не было! Перестань реветь!
- Да ты вообще никого на свете не лююююбишь…
- Заткнись, дура! - рявкнул Свит, резко встряхнув Ёлку за плечи. На пару мгновений воцарилась тишина. Ёлка испуганно уставилась на него широко распахнутыми глазами.
- Так, слушай меня и молчи, - проговорил ей Свит в самое ухо, - Я тебя люблю. Очень. Такую, какая есть. Рыжую, конопатую, и со всеми твоими закидонами. Хотел бы другую - нашёл бы себе другую. Поняла?
Ёлка ошарашенно кивнула.
- Не вздумай ничего делать с конопушками, - добавил он, стаскивая с её головы повойник и зарываясь носом в тёмно-рыжие волосы, - И эти уродские тряпки никогда больше не носи.
- А что скажут люди? - робко прошептала Ёлка, - Все же будут смотреть…
- Плевать. Пусть смотрят. Пусть обзавидуются. А если кто станет к тебе цепляться, скажешь мне, и я ему отгрызу башку, - и Свит вдруг слегка прихватил её зубами под ухом.
- Свит! - пискнула Ёлка, пытаясь оттолкнуть его от себя, но он только прижался ещё теснее и принялся щекотать её шею поцелуями.
- Свит, ну ты что, совсем глупый? - прошептала Ёлка уже вовсе не строго, лёгкой рукой гладя его по волосам.
- Да. Я же не виноват, что ты пахнешь лесом и сдобным пирогом. От этой смеси я сразу резко глупею, и портки становятся тесны. Вот видишь, что ты натворила? Идём на сено, или задеру тебе подол прямо здесь…
В кухне было сыро и темновато, где-то в углу заунывно стрекотал сверчок. Лучик, негромко подхныкивая, заворочался в люльке. Корвин покосился на дверь конюшни, прислушался к происходящему за ней и со вздохом покачал головой. Малыш не унимался, редкие всхлипы понемногу превратились в настойчивый, недовольный плач. Только тогда Корвин поднялся с лавки.
- Эх, Лучок… Бросили нас твои родители на произвол судьбы, и кормить, по ходу, не собираются. Ну да мы же с тобой парни годные, справимся сами. Иди ко мне на ручки. Э, да ты там обмарался? Это ничо. Ща я тебя выручу, с дядей Корвином не пропадёшь. Вот тут как раз ведёрко с водой… Холодная, конечно, но это не страшно, это мелочи, не ори… А родители-то твои всё верно сообразили, проще сделать нового ребёнка, чем отмыть этого… Не, не отмывается. Вытрем - и порядок. А вот и рушничок какой-то, нам он как раз подойдёт… Ну и славно. А теперь давай посмотрим, чо там твоя мамка на ужин наварила. Гляди-ка, щи. Это правильно, это хорошо. Ты как, Лучок, щи хлебать умеешь?…