В продолжение всего времени, пока думались Николаю все эти тяжелые думы, старик глядел на него, не отрываясь и, казалось, даже почти не моргая. Наконец, когда молчание стало невыносимым для обоих, старик, как уже бывало, заговорил сам:
— Я догадываюсь — да что там — знаю, что они вам сказали. Знаю — кто и зачем. И… я вынужден сознаться…
Николаево сердце, поколебавшись самую малость — оборвалось. Дальнейшее он воспринимал уже не разумом, но каким–то неизвестным чувством, не слыша отдельных слов, не понимая и не помня их значения, лишь улавливая голую и жесткую суть:
— …что они рассказали вам правду… Я действительно тот, кого они много лет назад нашли вот так, как теперь вас, и так же, как и вас пытались — «вылечить», или нейтрализовать, изолировать в крайнем случае. Они в самом деле верят, что делают необходимое дело. И они рассказали вам другую правду — я действительно «использую» вас, я делаю это потому, что вам, быть может, удастся то, чего не удалось в свое время мне. О, они боялись меня — и не зря, ведь я покусился на саму основу их существования, на само благополучие этого мира… — он говорил слабым, казалось, спокойным, но все более хриплым голосом.
— Но, — голос его снова стал обретать силу, — правда, которую они рассказали вам — чуть–чуть, кое–где испачкана ложью, а это хуже, страшнее всего — подобно зараженной яйцами паразитов пище. Вы съедите ее и не будете знать, как где–то в глубине начнет вырастать червь, который незаметно станет пожирать вас изнутри, вместе с вашей правдой, пока не выжрет окончательно, оставив пустую, сухую и никому не нужную оболочку — или…
— Или?
— Пока вы не изгоните его из себя, — уже совершенно жестко ответил старик. — Изгоните, чего бы это не стоило — вам, или… — он задумался.
— Но откуда, милосердный Боже, — прервал его Николай, — все эти сведения — у них о нас, а у вас — о них, вот вы даже и без моих рассказов вроде знаете о моем с ними разговоре… Будто присутствовали при нем? Как это возможно? А они — они тоже, будто сидели у нас под столом все это время! — Николай даже приподнял клеенку, которой был укрыт стол, и стал заглядывать под него — никого там, конечно же, не было.
— Николаша, — вдруг назвал его старик прежним, уменьшительным именем, так что не ожидавший этого молодой его собеседник даже вздрогнул, — Николаша, я ничего не могу вам объяснить — не потому, что не хочу, а — не могу, просто не знаю, как. Впрочем, — он усмехнулся, — мне ведь, некоторым образом, пришлось провести с ними немало времени — хотя и не по своей воле, вы понимаете. За это время можно было узнать о них достаточно, чтобы делать выводы, поверьте.
— Но…
Однако старик жестом остановил его:
— Не стоит сейчас это обсуждать, мой дорогой друг. Как никто в этом мире — вы уж поверьте мне снова, вам теперь много порассказали про меня и мою… историю — как никто я понимаю вас. Вам теперь трудно. Червь, так сказать, сомнения гложет вашу душу. Я ничего не могу доказать прямо сейчас, да если бы я и стал что–то доказывать, тем более оправдываться, это было бы — согласитесь — унизительно для нас обоих… Но вскоре я — обещаю вам — попытаюсь сделать то последнее, что могу, что мне осталось — возможно… это, некоторым образом, перевесит чашу…
Они и не заметили, как во время их разговора потемнело и закапал дождь, было слышно, как где–то вдалеке разразилась гроза, осторожно покашливал гром оттуда.
— Гроза, — с облегчением сказал старик, — мне теперь станет полегче, — и он даже встал и сам налил себе еще чаю. Капли стучали по стеклу со все возрастающей силой и частотой. Повисшее в комнате напряжение от этого как–то спало.
— Но, — - снова начал Николай…
— Нет, давайте теперь не станем больше ничего обсуждать, — сказал старик и посмотрел долгим, глубоким и очень светлым взглядом, будто бы и вправду омытым начавшимся дождем, — давайте–ка вот лучше чай допьем.