«Удушился, но не до конца? А затем вылез из петли и ушел куда–то? Нет, дверь была заперта изнутри: я, если бы не знал — как, и не открыл бы… — размышлял он, сев на табурет. — Вообще не вешался, а просто разыграл этот спектакль? Возможно, однако зачем? Разжалобить хотел? — нет, на него это решительно не похоже. Да и зачем это ему? Продемонстрировать, что искупает свою какую–то вину? Но тогда — зачем вся эта комедия… нет, снова не похоже на него. Будь он хоть кем там угодно на самом деле, вынашивай он любые замыслы — он же верующий… нет, не мог он такие шутки шутить. Невозможно».
«Значит, — продолжал он размышлять уже с тревогою, — это что, значит, получается… — не сам?! Помогли — те самые, знакомые нам добрые люди? Но снова — зачем? Зачем этот спектакль, да еще в моей старой квартире — вот это уж точно, как он говорил тогда — театр абсурда…»
Тем не менее, это дало новое направление его мыслям, он вскочил и снова стал внимательно обшаривать всю свою, благо — знакомую до мелочей квартирку. Вывалил все вещи из шкафов, не удовлетворившись этим, отодвинул шкафы, заглянул за них… придвигать назад не стал, махнул рукой. Перевернул все белье, аккуратно уложенное — тогда, еще тогда — в диван, отодвинул также и диван; наконец, всердцах перевернул его. Картина стала понемногу принимать дикий, разоренный вид, но он этого уже не замечал — он теперь почти с яростью срывал все, что срывалось, заглядывал везде, где по правде говоря, и дохлая собака не поместилась бы, а не то что труп человека, который, к тому же, был повыше него ростом. Трещала срываемая с мебели ткань, вывихивались старые, рассохшиеся ее сочленения, падала и разбивалась посуда…
Наконец, перевернув всю квартиру вверх дном — безо всякого результата — оставив в ней совершенный разгром, как после нападения варваров, он вернулся в кухню; зло глянув, сорвал напоследок с форточки черный шнур, бросил его на пол; наконец пустым и неподвижным взором уставился в окно и начал пытаться привести в порядок мысли свои, чувства и — ставшую невыносимо терзать его совесть.
«Я, — горько сказал он сам себе, — нечего лгать себе самому: я — причина, я и мое сомнение, на которое я не имел права, а коли уж и пустил его — хотя бы и не по собственной вине — к себе в душу, там должен был и похоронить его навсегда, чтобы…» Он оперся на край стола крепко сжатым кулаком, глядел в окно, и ничто, казалось, не сможет вывести его из того оцепенения, в которое он погрузился.
…я стоял и смотрел, как он мечется в поисках — уже не меня, а хотя бы моего пропавшего, как он сейчас думает, тела; собственно говоря, он прав — физически я навсегда ушел из этого, выдуманного мною мира, и не осталось в нем больше ни тела моего, ни крови моей, ни дыхания. Только мысль моя, задуманное мною еще теплится в нем, еще слышится будто бы тихим неожиданным эхом никем не произнесенных слов, еще встречается на теплых от сентябрьского солнца стенах неизвестно кем отброшенной, чуть заметной дымчатой тенью. Но и они скоро исчезнут отсюда, сгинут навеки, прервется связь… И пока она еще цела, я говорю ему — а для него это выглядит, будто он сам, вспоминая меня, слышит мой, почти исчезающий в эфирных шорохах, голос:
— Не ищи меня… я оставляю тебя навсегда… я не справился со своею, быть может, и тебе непосильной задачей, как непосильна она может быть всякому смертному… но мы — я и ты — попытались; мы — ты и я — будем продолжать эту пытку: ты — здесь, я — там, куда ухожу… потому что теперь тебе стало так же дорого все, что было так дорого мне, а прежде — тому или тем, кто послал меня и тебя в этот мир, телами своими и душами, словами и желаниями, заблуждениями и раскаяньем удерживать крохотный его кусочек, точно безымянную высоту, одну из бессчетного их числа в вечной и недоступной нашему — не только пониманию — но даже и восприятию битве со все поглощающими дикостью и хаосом небытия.
Я приблизился к нему, увидел, как он вышел из своего, похожего на безумие, оцепенения, как стал задумчив и уселся у стола, положил на него локоть, подпер щеку рукой; затем опустил в нее лицо. Вдруг поднял лицо и стал шарить в воздухе взглядом — я замер, стоя почти что прямо перед ним. Наконец он тоже замер, глядя прямо мне в глаза.
— Мальчик мой, бедный мой, славный мой мальчик, ты достиг большего, чем я мог мечтать — ты почувствовал и понял то, что кроме тебя никто не смог бы почувствовать и понять. Да, ты прав… Я пока еще здесь, но уже ухожу, просачиваюсь, капля за каплей, через ставшую совсем редкой ткань твоего, теперь уже только твоего — мира, испаряюсь — облако за облаком — и скоро даже памяти обо мне не останется в нем, в этом мире, бывшем когда–то частью меня самого, частью которого был я до недавнего времени, пока не настал мой час, пока была во мне нужда — состоявшая, быть может, всего лишь в том, чтобы привести в него — тебя. Теперь я спокоен. Теперь я точно знаю — ты победишь. Ты не явишься светоносным героем с огненным мечом в деснице, не воссядешь справедливым и мудрым царем, пасти заблудшее человечество. Ты останешься всего лишь таким же вечным бродягой, бездельником в глазах глупых и таких дорогих нам обоим людей, ты не совершишь ни одного подвига, о котором они станут слагать легенды и песни — ты просто будешь здесь. Но я точно знаю, что ты исполнишь все, что тебе предначертано, до конца; ты не отступишься, как я когда–то, ты сможешь, ты сможешь… Прощай.