Подкрался Медведь — хвать зверя за хвост — и отшатнулся назад метров на десять. Мотает башкой, качается, чихает, не прочихается.
«А-а-ап-чхи! ап-чхи! Вот и верь разговорам — Лиса умная, Лиса хитрая. Ишь, выдумала — из Хорька жаркое. Ффу! Воняет, — не продохнешь! Ах… ах… ап-чхи! ап-чхи!».
Начихался Медведь вдоволь, захотелось ему на деревню сходить, телятинкой разжиться. Выбрался из лесу — смеркаться стало. Видит: невдалеке, на кургане, два козла бодаются. Разбегутся, треснутся лбами — вечером эхо выстрелом катится.
И тут не утерпел Медведь.
Взобрался на курган, к козлам обращается:
— Козлы, а Козлы, а я знаю, почему вы бодаетесь.
— Правда? А ну расскажи.
— Надоело одному из вас жить, а умирать простой смертью не хочется. Вот и упросил один другого живьем проглотить.
— Точно! Как в воду глядел, — говорит один из Козлов. — Это я самый и есть. Только рот у него малюсенький. Как далеко ни разбегусь — никак не попаду.
— Дай-ка я попробую. Мой-то пошире будет.
Встал Медведь, пасть до ушей растянул, с рожками и ножками глотать изготовился.
Разбежался Козел, да просчитался, знать, в сумерках: вместо рта прямо в лоб угодил Медведю. И с такой силищей, что покатился Медведь кувырком вниз по склону. Минут пять как колода отлеживался.
А Козел сверху кричит:
— Эй, ты, дядя! Не попробовать ли еще раз?
Медведь язык прикусил, слова не выговорит.
— Х-хватит… П-по-по горло с-сыт…
Почесал Медведь шишку на лбу, почесал — и поплелся на деревню. Стал через наш плетень пролезать — о колючую проволоку ухо порвал. Рассердился — и разметал все по жердочке. Хотел уже в сарай ломиться, да разговор на беду услышал.
— Ну, как — сладка? — спрашивает Пустобрех Мурлыку.
— Ух, и сладка! Язык проглотишь! Только оставил ты мне мало. У самого, небось, живот как барабан раздулся.
Как ни крепился Медведь, не терпится — смерть!
— Кот, а Кот, а я знаю, о чем вы: сметаны горшок украли и съели.
— Совсем и не воровали, а взяли. И не съели — вылизали.
— Зачем?
— Чтобы смотреться в него можно было.
— Зачем смотреться-то?
— Чтобы знать, какой ты красивый есть.
— А я — красивый?
— Иди поглядись.
— А где?
— В погребе. Там три горшка кряду, в любой глядись.
Залез Медведь в погреб; темь — хоть глаз выколи, ничего не видно. Авось, в горшке посветлее. Нащупал горшок, всунул башку — того хуже. Хотел вынуть, а горшок ухватился за шею краями — не пускает. И так Медведь, и этак Медведь крутится — висит горшок, не шевелится. И слышит он — Мурлыка мяукает:
— Зови, Пустобрех, собак побыстрее, а я его подержу. Пусть дед Матвей увидит, кто сметану у него ворует.
Да — прыг! — на Медведя сверху, когти в шубу запустил.
— Ага, толстопятый, попа-ался! Попомню тебе, как мышонка отнял прошлым летом. Попомню!
Да когтями его, когтями.
Мотнул Медведь башкой — да о бочку с капустой. Разлетелся горшок, рассыпался.
Вымахнул Медведь одним духом на двор и угодил прямо в зубы собакам.
И то ли они ему трепку задали, то ли ему самому от всезнайства тошно стало, — только забежал он за тридевять земель, за тридевять полей — и с тех пор в Гореловский лес глаз не кажет.
Лисья примета
где Николка? — шумно вбежал на кухню Костя.
— Он теперь, милок, поди, к Белозеркам подходит, — сказала бабушка Василиса.
— Ушел?! Вот здорово! Вместе читать будем. — Но в это время в избу вошел Николка.
— Уже вернулся?
— Не ходил, — угрюмо ответил он.
— Почему? — удивилась бабушка Василиса. Николка помялся, поковырял пальцем босой ноги сучок в полу и, с видом «семь бед — один ответ», сказал:
— А что ходить бестолку?
— Как бестолку? Что ты мелешь-то?
— Шерсть забыл, вернуться пришлось — раз. Напротив гумна черная кошка дорогу перебежала — два. Ходи, не ходи — все равно неудача.
— Матвей Иваныч! — крикнула бабушка Василиса в раскрытое в сад окно, — а поди-ка сюда на минутку.
— Ну, заварилась каша, — прошептал Костя. Николка отмахнулся рукой.
— Что случилось? — спросил, входя, дедушка Матвей. И — к Николке: — Ты что надулся, как мышь на крупу? Или напроказил?
— Хуже! — сказала бабушка Василиса, — собрался он в Белозерки к Бахареву Ивану Васильевичу — тот ему книжку про пчел обещал — и я ему заодно шерсти клубок Марфе Петровне занести наказала, а он возьми — и вернись.