Собрались бурундуки, возмущаются:
— Смотрите вы: плесенью все процвело, а жадничал… Гнать его вон от себя такого! Гнать! Пусть один бирюком живет!
И выгнали.
Вырыл Бурундей нору у самой реки от всех подальше. И начал переносить свои запасы, но их было так много, что к осени еле управился. Прилег отдохнуть и радуется:
«Ха! Выгнали, загрозили… Без братьев, без друзей — куда веселей! Хоть под старость вздохну вольготнее…»
Вольготно вздыхал Бурундей до второй лишь весны. А как улыбнулось опять солнышко красное — растопились снега белые, зашумели воды вешние. Что ни час — выше в речке вода поднимается.
Всполошился Бурундей, взбудоражился. Хотел убежать — запасы жалко. Стал вытаскивать, да не вдруг: добра накопил — таскать не перетаскать.
Высыпали бурундуки на берег, потешаются:
— Что, Бурундей, прогневил реку своей скупостью? Ишь, как бушует! Ревмя ревет!
Сопит Бурундей, поторапливается, а река уже вплотную к норе подступила, через край перехлестывает.
— Не губи ты себя, — пожалел Бурундея брат. — Орехи — дело нажитое. Жив будешь — больше добудешь.
Что Бурундею слова? От жадности он совсем соображать перестал. Сунулся он было еще раз, а волна — гульк! — и захлестнула нору! Бросился брат на выручку, да поздно: только пузыри вверх идут.
— Оставь! — кричали бурундуки. Поделом ему: сам себя губит, кто других не любит!
— Ну, вот и все, — закончил сказку дедушка Матвей и посмотрел Николке в лицо. — Добрая пословица не в бровь, а прямо в глаз Бурундею угодила.
— Спасибо, дедушка, — чуть слышно проговорил Николка и понуро вышел из мастерской.
В окно было видно, как он, держа подмышкой свою коробку с бабочками, пересек улицу, направляясь к дому своего дружка Кости.
Маленькая ябеда
ойдя в избу, Николка прежде всего посмотрел на дедушку Матвея. Но тот как читал книгу, так и головы не поднял. Николка бочком, чтобы не привлечь внимание деда, подошел к бабушке Василисе. Она сидела у стола, вязала чулок, вполголоса считая петли.
— Бабушка-аа! — громко зашептал Николка и украдкой покосился на деда, — Сергей подбивал меня в банку с вареньем залезть, только я отказался.
— Что отказался — хорошо, — неожиданно, к полному замешательству Николки, сказал дедушка. — Но спроси-ка его, Василиса Андреевна, что сам доносчик-то напроказил.
У Николки от строгого взгляда бабушки прошлись по спине мурашки.
— Я… я ничего… я… нечаянно.
— Так это ты мой фикус сломал?
Глаза бабушки Василисы забегали по избе: что бы такое придумать в наказание внуку.
Дед снял очки, отодвинул от себя книгу.
— Ладно, мать, прости уж его; парень-то повинился. Я лучше ему сказку скажу.
В груди у Николки похолодело. Уж больно необычные у деда сказки: рассказывает — слушать охота, а кончит — раздумье берет.
А дедушка, словно ничего не замечая, начал свой рассказ.
Не за тридевять земель, не в тридесятом царстве, а у нас в избе жил и поживает себе на здоровье кот Мурлыка. А в чулане, под ларем, жила, но больше не живет, серая Мышка.
Как-то раз в марте пошел Мурлыка в Гореловский лес к Лисе Патрикеевне в гости, да припозднился. Домой возвращался уже на рассвете. И чтобы сократить дорогу, пошел напрямик через Круглый луг. Как дошел до старой ветлы, что посредине луга стоит, слышит: кто-то в дупле завозился.
«Ах, кстати добыча подвернулась! — подумал Мурлыка. — Сегодня как раз именины у Марфы Котафеевны, вот и принесу ей подарочек».
Крадется Мурлыка вверх по стволу — дыхнуть боится. Добрался до дупла, заглянул внутрь — и шерсть на спине дыбом встала. Такое страшилище! Сидит. Нахохлилось. Ушастое. Глазастое. Носастое. Вылупило страшилище желтые глазища, и когтями — ца-арап Мурлыку через весь лоб.
Шмякнулся Мурлыка о землю. Подхватился. Бежит домой, ног под собой не чует. А Сова из дупла:
— Хо-хо-хо! Ай да кот! Ай да Мурлыка!..
Лежит Мурлыка на горячих кирпичах на печке, стонет. Лапы горят: когда падал, отшиб. Все еще кровь из царапин сочится. Лежит, Сову клянет: всю красоту его изуродовала, как теперь с такой мордой на именины идти? И слышит: зовет со двора его кто-то:
— Мур-рр-лыка! Мур-рр-лыка-ааа!
«Кого еще там принесло не вовремя!» — зачесал Мурлыка на царапинах шерсть, чтобы не так заметно было, вышел. За погребицей — Марфа Котафеевна. Спинку колесом выгнула, хвост свечкой подняла: дожидается.
— Ой, долго ты как, Мурлышка, заморозил совсем. Как здоровье-то?