***
Сам доктор считал, что ничего плохого с Сигюн не случится, не слишком понимая беспокойство королевы. Но также считал, что демонстрировать это непонимание чревато, и гораздо выгоднее быть с Фригг в хороших отношениях. Поэтому он согласился попробовать проникнуть в Мервин Пик.
— Ваше Величество, вы понимаете, что это почти невозможно?
— Если нужно, доктор, я согласна на увеличение платы.
— Нет-нет, дело не в этом… сама по себе задача интересная, но чрезвычайно трудно вломиться в Место Силы мага без его на то согласия. Я попробую, но результат…
— Главное, чтобы я могла поговорить с сыном! — Фригг верила, что сможет приструнить зарвавшегося младшенького.
— Хорошо. Что-то мне подсказывает, что попытку лучше совершить не в помещении.
Они прошли сквозь парк к огромному лугу, на котором обычно совершались конные ристалища и турниры.
Доктор, благоразумно оставив королеву на краю луга, вышел на середину и, не задаливая, привычно двинул рукой, открывая портал. Удивился, что дело пошло легко, и брызжущая искрами воронка в другое измерение открылась. С любопытством сунулся было — и тут плащ, сообразивший быстрее хозяина, как будто когтями схватил за плечи и резко скакнул вверх.
Болтаясь в воздухе на уровне вершин деревьев, Стрэндж глянул вниз — из воронки извергалось… нечто. Месиво.
Он не знал, что по приказу хозяина Мервин Пик все отходы жизнедеятельности постояльцев, помои, перемолотые куски тел недостаточно лояльных людей и чудовищ — всё хранил на случай несанкционированного магического проникновения. Чтобы окатить дерзнувшего.
Стрэндж, опущенный плащом на край поля, подошёл поближе к месиву, почти залившему ристалище и воняющему, как тысяча трупов. Задумчиво поковырял торчащий кусок щупальца:
— Интересные тентакли, — и, обернувшись к Фригг:
— Ваше Величество, я сделал всё, что мог.
55. Песнь песней
Розовый каблук застрял между камнями на крыше Мервин Пика. Сигюн, слушая прочувствованную речь о его создании, тихонько подёргивала ногой, но проклятый каблук не вытаскивался. Локи говорил-говорил, а потом, досадливо вздохнув, нагнулся и выдрал каблук из щели.
— Осторожнее, прошу вас, ваше высочество. Я хочу сохранить их на память о нашей свадьбе.
— Прекрасная, на память о нашей свадьбе у тебя буду я, нет? — мягко поддразнил он её.
— Ах, ваше высочество, я помню, как совсем маленькой спросила у матери, где её свадебное платье. Хотела полюбоваться и померить, и была жестоко разочарована, когда выяснилось, что его не сохранили. Я всё сохраню: и платье, и туфельки, и, когда наша дочь спросит…
Она осеклась, потому что принц нагнулся, бережно снял туфли — и от души зашвырнул их в ледяные чёрные волны, бьющиеся о подножие замка. Мрачно прокомментировал:
— Ты родишь мне сына. — «И я верю, что он не захочет мерить этот розовый ужас».
Она только удивлённо вздохнула и посмотрела непонимающе, да заподжимала ступни, тут же начавшие мёрзнуть на промороженных камнях.
— Тебе надо погреться, твоё высочество, пойдём в сауну, — и, не дожидаясь согласия, подхватил её на руки.
Пробормотала, обнимая:
— Мне нельзя в слишком горячую…
— Знаю. Будет тепловато, как любят ваши ванахеймские выпивохи: чтобы засесть на весь день и надираться — да всё ж потеплее, чем здесь. Не бойся, я не наврежу тебе. Расслабься, — в голосе принца начинали проскальзывать томные, бархатистые нотки, и от понимания, что в скором времени от неё ожидается, Сигюн скорее напряглась, чем расслабилась.
Но, похоже, принца заводило и это, во всяком случае, до обещанной сауны не донёс, остановился в коридоре и припёр её к стене:
— Не могу, весь день думал об этом… и предыдущие полгода, — и расстегнул на розовом платье пуговку у горла.
Внимательно заглянул в ставшие огромными серьёзные глаза, сочувственно поинтересовался:
— Что, хочется дать пощёчину?
Сигюн смутилась. Это было первым движением, но руку она удержала.
— А нельзя. Всё же законный муж, да? — он медленно расстегнул вторую пуговку.
Она терпела. Пуговок, малюсеньких, обтянутых тем же розовым шёлком, оказалось двенадцать. Оставшиеся он расстегивал молча, никуда не спеша, и рисовал пальцами в открывающемся декольте затейливые фигуры. Пожалел, что пуговки закончились под грудью, а не шли дальше. Хрипло сказал:
— Ты так красиво краснеешь, — и раздвинул ткань. Очарованно выдохнул: — Светло-коралловые, маленькие…
С сопереживанием, с жалостью обратился к тому, на что глядел:
— А помялись-то как… Нельзя же такую нежность кирасами этими вашими приминать.
Затаил дыхание, провёл пальцем по смятому, по коралловому, по нежному — и прихватил покрепче. Сигюн, до того державшаяся, пискнула, дёрнулась и всё-таки попыталась его приложить, но рука её была перехвачена.
— Ну что ты, что ты… позволь погладить тебя… какие они красивые, и всё враньё, что в руку не вмещаются, смотри, — и Сигюн, потрясённо опустив глаза, увидела, как красивая рука, смуглая на фоне сияющей белизны кожи, никогда не видевшей солнца, охватывает полукружие груди, как длинные пальцы слегка сжимаются и ласкают её.
Сигюн прекрасно помнила, что говорила про оскорбления, услышанные от Тенолы, один раз, и в компании госпожи Бартоли. Что-де грудь только то, что помещается в руку, а если больше, то это уже вымя. Неприличность тогдашнего положения полностью осозналась вот только что. Смущение полностью дезориентировало и закружило голову, и она позволяла всё.