Даос прощально прикоснулся к Лунному Зайцу, взял посох, подпрыгнул на ближайшее облако и растворился в небесной синеве. Подождав, пока Лунный Заяц отвела взгляд от неба, где опять потерялся её любимый, Садовник рассмеялся:
- Ну, а нам с тобой, милая женщина, придётся стать миротворцами…
Возвращение.
Лишь только сон взрывает будни круга Бегу в котором лёгкими хрипя Лишь только там узнаем мы друг друга Побег из круга в памяти храня...
Над городом, что родился вокруг круглой скалы, стоящей ровно между бурной рекой, на крутом повороте неистово бьющейся в гранитный утёс, и отвесными скалами начинающегося ущелья, ведущего на горные перевалы в Индию, по которому с незапамятных времён шли караваны торговцев, наконец-то взошла луна. Огромная, почти белая, так любящая ночные тайны. Высветила чёрно-белым крепостную стену, башню Рабата, закрасила чёрной китайской тушью каждую впадинку, высветила искрящимся сахаром выпуклости крыш и верх дувалов… И только деревья, то блистая на ветру белым, то скрывая себя в черноте, были подвижными в спящей ночи... Там, справа от реки, на площадке, амфитеатром врезавшейся в глубину скал, высоко над городом, горел огонёк, далёкий, но хорошо видимый, притягивающий неодолимо взгляд хранителя эмирской библиотеки. В сером халате, с чернильницей на поясе, с куском старого свитка в руках… Услышав крик стражника, извещавшего, что настал час правоверным гасить огонь, и закончить все дела, и заняться дозволенным, снял решительно халат. С пояса отстегнул чернильницу, так тяготившую его значением службы, накинул пропыленный дорожный плащ с капюшоном, хорошо скрывающим в тени. На сильное плечо подхватил приготовленный чувал со съестным, и почти полетел к городской стене. Там есть тайная калитка, и стоит стражник, который выпустит его за стену, и которому он принесёт рано утром обещанный кувшин вина. Выскользнув через калитку мимо отвернувшегося стражника, оставив душный, пропахший дымом кизяка, и да, навоза - ишачьего, овечьего, верблюжьего, мочой и кровью казненных на площади людей, отошёл с тропы, прислушался. Тихо... и он шагнул в жар остывающего камня горы, разбавленного прохладным ветерком со снежных вершин. Он шёл в храм, храм огнепоклонников, где его ждали. Ждала беседа со жрецом, вино, не дозволенное в городе, женщины. Не гаремные, послушные, хорошо знающие только, как угодить своему господину в его сладострастии, и не замученные тяжёлой работой и оравой детей, рано постаревшие жёны горожан. Нет, именно женщины, которые дарили добро мужчинам. Ибо мужчине нужен хлеб и женщина, чтобы сердце его наполнилось светом Добра, и отвратилось от Зла. Женщины - Жрицы храма. Где вечно горит огонь, тот единственный, что противостоит Тьме. Мимо башни молчания, зиккурата, где ещё не так давно оставляли грифам своих покойников огнепоклонники, наблюдая, какой глаз сначала выклюет птица. И это было знаком, может и праведности жизни покойного, и значит ждут его девы праведные, наполненные ароматом любовным… Мимо почти сгоревшего от молнии, но живого, горного дуба, по тропе, теряющейся в черноте, лишь слегка высвеченной лунной дорожкой. Шёл к Храму, не уничтоженному пришедшими с Запада воинами Веры, ибо в вере принужденья нет! Да, конечно, запрещено… Но он-то знал, что и во дворце любят вина выпить, а кто его вырастит, если не зороастрийцы? Язвительная улыбка появилась на его лице, уже переставшего быть многознающе молчащим Хранителем, а вспомнившим, что он Поэт, не чуждый и насмешки…
Грохот близкого оползня, обычного в весенних горах, вырвал Садовника из плена воспоминаний.
Матрёшка.
- Итак, женщина… - начал было садовник, но остановился, прерванный вопросом.
- Ты почему не называешь меня по имени? - Хотя в глазах Лунного Зайца читался вопрос о другом, совсем о другом... Садовник, и так сгорбленный, поникнув головой, почти до столешницы, вспомнил, как он совсем потерял разум в жажде знаний. В ослеплении оттолкнул молоденькую танцовщицу из Храма Предвечного Огня и ушёл, ушёл в далёкую страну. Где-то там, за Великими Небесными горами, там, где Солнце начинает свой путь по Земле, есть страна, обещавшая открыть все тайны Мироздания и наградить бессмертием… И другой раз оттолкнул маленькую танцовщицу, когда зашёл в лавку снадобий, и увидел её в мужской одежде, пестиком растирающей в нефритовой ступке зелье, молчаливой... Стучащей пестиком по дну ступки - стук, стук, стук... И только в полнолуние, в невыразимой тоске, сидел этот мальчик на фоне огромной луны, напоминая сказочного Лунного Зайца, что виден на лунном лике. Вечно толкущего в нефритовой ступке, нефритовым пестиком, снадобье вечности… Второй раз оттолкнул он маленькую танцовщицу, в любви своей нашедшей его в необозримо великом мире, заплатив за это потерей своего девичьего имени. Приняв, противно натуре, мужское. Оттолкнул, потому что учили его - нельзя расплескать свою мужскую энергию. Не расплескал он её, и долгие, унылые тысячелетия, в обретённом бессмертии, пил полной чашей тоску о маленькой танцовщице, и всё большую и большую боль. Боль понимания непоправимости сотворённого…