— Вон они какие здоровые и глядят голодными глазами. Твои извраты как раз там сгодятся.
— Дура. Это ж народное лечение! — обижалась Танька, щедро шлепая на горящую спину холодный кефир. Лета ежилась от удовольствия.
Иван был женат, Лета знала, работали в одном институте. Время от времени появлялся в гулких коридорах, ходил медленно, никогда не видела, чтоб торопился. Наклонял русую голову, здороваясь или слушая. Пару раз мельком на нее посмотрел, без всякого интереса.
Как-то в обед Лета сидела у стола, застеленного исчирканным старым ватманом, разглядывала полустертые карикатуры на сотрудников (некоторые сделали карьеру, а тут, на старой бумаге, все еще с тощими волосатыми коленями пьют портвешок, запрокидывая острые подбородки, и держат под груди хохочущих дамочек а-ля модный художник Бидструп) и слушала заведующую лабораторией Нателлу Ашаловну. Нателла красила ногти багровым лаком и под каждый палец рассказывала что-нибудь новое, выпячивая такую же багрово-красную губу.
Большой палец (туфелька скинута, полная ножка в золотистом чулке согнута на сиденье стула):
— Наш Ванечка женился, как дурак, на побывку пришел из армии, она залетела. Вот и свадьба. Она, конечно, потом его в институт, трали-вали, и сама в пед пошла. Теперь училка.
Указательный (повернувшись к низкому окну, в котором мелькали ноги прохожих, и закусив губу, невнятно):
— За ним девки всегда увивались, красавчик, еще бы. Что? Как это как сказать, да ты поглянь глазки какие.
— Синие, — сказала Лета, глядя через плечо крахмального халатика заведующей на мелькающие ноги и ножки, — синие, как у ваньки.
— Пф. А какие должны быть, по-твоему? (средний, растопырив руку в сторону собеседницы)
— Ну. Серые. Чтоб холодные такие. Или вот карие еще. Серо-зеленые хорошо. А то, как в кино, честное слово. И — кудри. Ужас.
Безымянный (составив вместе стройные ноги и положив руку на колено, между распахнутыми крахмальными полами халатика):
— У нас в том году курсы были, англичанка вела, такая роскошная дама. Оглядела наших мальчиков, по списку проверила и в шоке «такие все молоденькие и по двое детей, когда же успели». И Ван из угла «дык свет отключают, телевизор не смотрим»…
Сейчас Лета сидела на деревянной лавке, ерзала, морщась, ну вот же дурында, спалила даже задницу, и смотрела, как Иван во главе стола улыбается, принимая полный стакан, налитый черным, будто ночной кровью. А вокруг девы, дамы, пляжницы — тянут к нему свои посудинки, поют трелями, как стайка разноголосых птичек. Слева от Леты сидел маленький коренастый студент, пловец. Сопел, копаясь в открытой банке, тащил оттуда вилкой размятую рыбу и ронял на стол, чертыхаясь шепотом.
— Дайте, — сказала Лета, не выдержав, отняла у него краюху, нашлепала рыбы, придавила вилкой и подала аккуратный бутерброд. Пловец пихнул подношение в рот. Жуя, благодарно блестел маслеными черными глазами.
Лета допила вино из своего стакана. Выбралась из-за стола, хватаясь за чьи-то горячие плечи.
Уходила на песок, проминая босыми ногами поскрипывающую прохладу, шла от мертвенно-белых фонарей к черному невидному морю, на звук тихо плескающей воды. И дойдя до щекотных сухих водорослей, села, укрывая колени белым подолом юбки. Черное ничто перед глазами делила цепочка дальних огней, еле видных, будто просыпали тонкой полоской золотой песок, и его чуть размыло водой.
Ей было плохо. И казалось, было плохо всегда. И, наверное, будет.
Смотрела на огни, слушала дальний гомон и смех за спиной, откуда никто не пришел за ней, потому что никто не заметил, ну ушла и ушла. Но представила, вдруг из темноты покажется приземистый пловец. Стала прикидывать, куда убежит. И улыбнулась.
Закрыла глаза и взмолилась о чуде. Ну, разве это так сложно? Вот летняя горячая ночь, вот в ней Лета — с выгоревшими волосами до попы, с тонкой талией и коричневым лицом. Зеркало говорит — очень. И что, никому не надо? Такому, чтоб и ей хотелось, чтоб именно этот. Заскрипит песок за спиной, выйдет из темноты высокая фигура, сядет рядом и скажет. А Лета будет смотреть сбоку на еле видный профиль, и знать — пришел к ней. Увидел, что ушла, отправился искать. И нашел.
А потом…
Мечты были совсем взрослые, с продолжением, и Лете это нравилось.
За спиной пробежал кто-то тяжелый, спотыкаясь и шумно валясь на рыхлый песок, а следом смеясь, кто-то легкий. И возня… Стихли, потом «пусти, дурак», потом шепотом «пойдем, а то сидит».