Что-то пропустила? Наверняка. Вспомню — добавлю.
Наступило сейчас. И каждый волен выбирать себе джинсы по фигуре и по карману. И — хорошо.
ГИПЮР
Из рейсов моряки привозили. Синтетического ажурного кружева кофточки простейшего покроя, но, о чудо! — по кружевным цветочкам — золотая и серебряная ниточка простенькой вышивкой. Красота! И наплевать, что колюче, зато — красота!
У мамы была кофточка, беленькая, в серебряную нитку. Пошила она ее сама и потому мне остались два драгоценных лоскутка, размером с ладошку каждый. Я, кстати, на кукол не шила никогда и на себя стала шить сразу, в тринадцать лет, первую же сшитую вещь надела и носила долго и счастливо.
А тогда вынимала из коробки лоскуты (у нас назывались «лоскУтики», расправляла и смотрела. Брала пластмассовую девочку, имени не помню, размером с указательный палец взрослого человека, волосы на пластмассовой голове и тапочки на длинных палочных ножках нарисованы, и снимала с нее тремя стежками схваченные магазинные одежки. Я про кукол потом напишу, тема еще та. И делала ей индийское сари. Куколка была русявая, глазки — голубыми точками. Сари на ней странно смотрелось, но зато сверкает и блестит серебряная ниточка по белым цветочкам…
В общем, рейс полгода, пара заходов в иностранные порты, жене потом из чемодана: три отреза цветного гипюра, упаковку прозрачных косынок с люрексом, пару кусков кримплена и нам-нам нам — банки с ананасовым компотом!
У нас в городе по гипюровым кофточкам сразу определялся статус женщины, жена загранщика, не иначе!
А больше ничего о гипюре не припомню, была я совсем маленька.
Красивым я его особенно не находила, вернее, казался он мне красивым сам по себе, чтоб не надевать, а полюбоваться. А вот видеть торчащие из гипюровой жесткой пены знакомые головы соседок за праздничным столом или — в город поехала (мы на окраине жили), — весело было и как-то неловко, будто они куклы-вырезалки с набором смешных одежек.
А вот пуговки на маминой кофточке были восхитительные. Жемчужины с золоченой петелькой, за которую надо было пришивать. Застегивались неудобно, выворачивались из пальцев, но за мягкий перламутровый блеск и кажущуюся настоящесть мною прощались и продолжали восхищать.
Когда кофточка перекочевала в чемодан на шкафу (не из-за того, что сносилась, гипюр, как и кримплен, был вечен и неубиваем, надоела просто), я залезла на табурет и маленькую скамеечку, и, удерживая тяжелую чемоданную крышку просунутыми внутрь руками, выкопала кофточку и отрезала одну пуговку, самую нижнюю, которая все равно держалась на одной нитке.
Но вне кофточки пуговка потеряла ценность, осиротела. Она лежала в круглой коробке с моими «драгоценностями» и я не знала, что с ней делать? Носить в кулаке разве что. Потом она поцарапалась и потускнела. А остальные были более счастливы, я срезала их много позже и пришила к шелковой белой рубашке, которую носила с мини-юбкой и шпильками. Нам всем вместе — мне, юбке, шпилькам, рубашечке и пуговкам с маминого гипюра, — было хорошо.
ЛЮРЕКС
Соседку звали Алина и была она по виду — десятиклассница. Только с пятилетней беленькой дочкой. Ходила по однокомнатной квартире в маленьких белых трусах, а грудь такая, почти детская, какую сейчас запретили, в Австралии, кажется.
— Ты ничего? Что я так хожу? Жарко…
И шлепала босыми ногами в кухню, где вечно что-то жарилось и парилось.
Муж Алины, белобрысый и широкоплечий Геныч, сидел, согнувшись, над поставленной боком скользкой плитой и мелко стучал молотком по зубилу. Денежная работа — портреты на кладбищенских памятниках высекать. Как ни придешь, все время в коридоре или в комнате торчит черная плита с припыленным серым лицом. То мужской квадратный подбородок и роскошная (всегда почему-то) шевелюра, то взбитые букли над очками в роговой оправе. Вечная память…
Алина Люшу любила. А то как же — муж-загранщик.
— Ну? — спрашивала, шлепая от двери, прикрывая рукой маленькие груди с коричневыми сосками, — что там? Когда уже твой Саньчик появится?
— Телеграмма пришла, через неделю будут в Союзе.
— Вот тебе чай, зеленый.
— Порт захода — Бердянск.