Старец умолк и сразу же исчез. Ассад этого даже не заметил, настолько все его чувства, все его мысли были обращены на чудо, которое он держал в руках. Как он радовался, что солнце уже близится к закату, что тени становятся длиннее, как он тосковал по ночи, хотя всегда опасался её, считая зловещим прибежищем мертвых и призраков, от которых в страхе спасался бегством, отдавая себя в руки всезащищающего тихого сна!
Теперь ночь казалась ему сосудом, из которого навстречу его жаждущим губам вспенится полное прелести высшее воплощение жизни, а то, что она всему остальному миру посылает страх, отвращение и ужас, придавало ей в его глазах дополнительное магическое обаяние. Поэтому он заторопился в преддверии наступающих сумерек как можно быстрее прийти в город, который был совсем близко. Это ему удалось, да ещё и посчастливилось найти у одной старой женщины пристанище на ночь. Он сразу же пошел, сославшись на усталость, в отведенную ему комнату, зажег лампу, занавесил окна, положил рубин перед собой на стол и начал считать минуты, которые ползли медленно-медленно, словно каждая из них хотела казаться вечностью. Наконец наступила полночь. С несказанной страстью прижал он рубин к губам и трижды поцеловал его.
И тогда благородный камень в его руке начал терять свои очертания, превращаясь в невесомую, чуть окрашенную дымку, которая подобно утреннему алому облаку заполнила всю комнату. В облаке засверкала женская фигура, сначала её очертания были бледными и нечеткими, но очень быстро они воплотились в юном цветущем существе. Прелестная дева в голубом одеянии, по-детски грациозно наклонив немного вперед голову, робко посмотрела вокруг себя и воскликнула: «Где я?» Однако сразу же в безутешном отчаянии устремила застывший взгляд на Ассада, перед которым только что застенчиво трепетала, и тяжело вздохнула, словно воспоминание о случившемся надгробной плитой придавило все её чувства. Этот вздох пронзил душу Ассада. Юношеская застенчивость, благодаря которой он держался на почтительном расстоянии от неё, исчезла, по-мужски решительно, положив руку на кинжал, выступил он вперед, склонился в поклоне и сказал:
— Благородная княгиня, если для вашего освобождения достаточно слабых сил одного человека, позвольте мне отдать за вас кровь и жизнь.
— С какой охотой я бы согласилась, — поспешно ответила она, — но вам никогда не удастся это сделать, каким бы непоколебимым ваше решение ни было, не потому, что это слишком трудно, а потому, что это слишком легко.
— Не ослышался ли я? — спросил Ассад в крайнем изумлении.
— Ваше удивление мне понятно, — отвечала она. — Вы не можете себе представить, что легкость моего освобождения от колдовских чар делает его невозможным, однако это так. Самый хитрый и коварный из всех волшебников заточил меня, дочь могущественного султана, в рубин, застав меня врасплох в саду, только потому, что мой отец в гневе отказался дать ему три капли моей крови, которые, наверно, были ему нужны для каких-нибудь злых дел. Каждый обладатель камня может разрушить колдовские чары: но, чтобы я никогда не смогла радоваться прелестям жизни, колдун придумал такой способ моего освобождения, о котором никто не догадается, просто он доступен каждому, а чтобы сделать мои муки ещё более тяжкими, он рассказал мне о нем, и я должна хранить эту тайну, как самую сокровенную, если не хочу остаться в своем заточении навечно. Ах, как меня знобит! Разве я наслаждаюсь свободой уже больше одной минуты? Подай мне кубок вина, прекрасный юноша, я хочу пить, но поторопись.
Эта просьба необычайно умилила Ассада, так как исходила, казалось, из уст умирающей, которая требует от жизни последнего наслаждения, чтобы тем самым в последний момент ещё раз обмануть жизнь, и он, отвернув лицо, протянул ей вино, принесенное хозяйкой, которое от волнения оставил невыпитым. Поблагодарив его, она выпила вино, и сразу же облако вновь обволокло её. Подобно затухающему огню, вспыхнувшему в последний раз, опалила она взглядом Ассада и воскликнула: «О боже, я так хочу жить!» Облако потемнело и сомкнулось вокруг неё плотным кольцом; сердце Ассада разрывалось от боли, таяли и исчезали её прелестные черты; он всё ещё думал, что видит глаз, смотрящий на него с невыразимой мольбой из толщи облака, но скоро заметил свою ошибку, это был не глаз, а только рубин, который лежал на столе, тускло отсвечивая в судорожных вспышках лампы, изголодавшейся по маслу. «Ее тело, её душа, о боже!» — вздыхал Ассад и всё смотрел на рубин; лампа потухла, холодная, глухая, беспросветная ночь, как живое существо, легла ему на грудь.
Прошел год. Стояло прекрасное утро. Ассад бежал от большого шумного города; тихий и бледный, сидел он на скамье далеко от городских ворот, в уединенном месте, на берегу большой реки, которой город был обязан своим многолюдьем, могуществом и богатством; в руке, по обыкновению, он держал рубин и рассматривал его в немом отчаянии.